Трубы дымятся, и на расстоянии я угадываю могучее содрогание темных, изъеденных гарью стен завода.
— Приехали! — кидаю я спутнице. — Теперь держись.
Говорю это не только ей: мне ведь тоже предстоят встречи, более трудные после долгой разлуки, чем самая непривычная ноша.
— Ничего! — откликается Олейникова. — Как-нибудь…
Голоса ее не слышно, мы — у заводских стен. Каменная, в скрежете, в лязгах, поступь завода не отстает от бега поезда… Потом все это — звоны, скрежет, грохот — уносится в сторону.
Мы подкатываем к вокзалу, и в эту минуту я узнаю в своей спутнице кого-то, кто, несомненно, уже встречался мне в прошлом… Но где, когда, при каких обстоятельствах?
Она стояла у скамьи, в проходе, закутавшись в огромную, как конская попона, шаль, вперив в меня свои густые, цвета канифоли, глаза. И я узнаю ее по этим налитым тревогой. глазам, узнаю шаль ее, похожую на попону. А главное, что вдруг как бы перенесло меня в прошлое и раскрыло мне эту женщину, — было мое собственное состояние тревоги. И как там, в прошлом, так и теперь впечатление от перепуганной, закутанной в шаль женщины связано было с Анною, с ожидаемой теперь встречею.
— Не ты ли была тогда в усадьбе у адвоката… — порывисто придвинулся я к Олейниковой. И по тому, с каким испугом она отшатнулась от меня, я понял, что и она вся во власти воспоминаний о нашей встрече… осенью девятнадцатого года.
Да, несомненно, это была она, работница адвоката, единственное живое существо, которое я застал тогда, при бегстве белых, в покинутом доме Ноландтов.
Беспомощно присев на скамью, она побелевшими губами пытается произнести что-то и не может: воспоминание о пережитом когда-то страхе сковало ей язык.
— Ладно, идем! — кидаю я, видя, что в вагоне остались мы одни.
Она покорно тащит к выходу своего ребенка и узел.
— Вот видишь, — говорю я, помогая курьерше спуститься на перрон, — не сказалась, что знаешь Шугаевск, а между тем жила в нем…
Она молча и смачно глотает слезы, как люди труда очередной кусок своего хлеба, а я хмурюсь, тяжко обеспокоенный.
Чутьем поняв, что мне, как и ей, неприятно вспоминать о далеких днях, Олейникова ободряется.
— А я гляжу, гляжу на вас: «ой, этот! ой, нет?» — а вспомнить не умею… В Москву-то, — внезапно переходит она на прежний доверчивый тон, — хозяева меня устроили, Ноландты… Через профессора Шахова… У дворника профессорского я и пробивалась, в одном с вами дворе…
Мы направляемся внутрь вокзала, оттуда к наружному подъезду. Как и в давние времена, у подъезда гроздья пролеток и те же, давние, воскрешенные новой экономической политикой, фигуры в долгополых кафтанах.
— Эй, подвезем!
Я усаживаю в одну из пролеток мою спутницу с ребенком и устраиваюсь сам со своим чемоданом рядом. Спрашиваю:
— Куда вас?
Сквозь новый взрыв слез и всхлипываний Олейникова называет улицу на Проломах.
— Больше мне некуда с дитём-то, — подымает она голос, когда пролетка тронулась. — Авось, не выгонят… Я про хозяев моих… На Проломах нынче Ноландты… Дача-то загородная отобрана у них.
Помолчав, она продолжает:
— У ребенка моего отец здесь… на заводе… В инженерах служит… Вот я и решилась с вами… Авось, думаю, совесть у человека заговорит. Как-никак, хоть и незаконное, а все же свое, родное дитё.
Я стараюсь вникнуть в ее слова об инженере, угадывая здесь какую-то связь с заводом, однако нахлынувшие воспоминания тянут к иному, неотвязному: все та же сцена в усадьбе адвоката, пустой дом, эта женщина, указывающая мне комнату Анны, незнакомый человек во дворе, человек с техническим значком на фуражке, с отвратительными, мертвыми, без блеска, глазами, и потом… Чорт возьми, не заехать ли мне вместе с Олейниковой к Ноландтам, на Проломы, чтобы еще раз заглянуть в сумерки минувшего, в то тяжкое, что смяло мое счастье? Нет, нет! Этого еще недоставало… Что мог дать мне адвокат? Вернее всего, он даже не подозревает об истории, разыгравшейся в его доме. И не будет ли всякая моя попытка заглянуть в далекие дни посягательством на то, что касалось Анны, только ее одной? «Нет и нет! — твердо говорю себе. — Ты явился сюда с определенными намерениями, а потому… довольно, Никита! Вспомни, что тебе уже под тридцать и на висках твоих изморозь… Пора вести себя прилично».
Я встряхиваюсь, с пристальным любопытством оглядываю встречные дома, заборы, вывески с незнакомыми мне именами торговцев-частников. Вслед это все улетучивается из моего сознания, я поворачиваю голову к Олейниковой… Вот сидит плечом к плечу со мною и лепечет о вещах, до которых мне нет дела. Между тем она была своею у Ноландтов, знала многое о людях, посещавших дачу, знала и ее, «племянницу» адвоката, услужала ей, входила запросто в ее комнату, сопровождала ее, быть может, на прогулках.
Первый же мой вопрос о «племяннице» настораживает женщину, она умолкает, косится на меня. Тогда, сохраняя спокойствие, я задаю новые вопросы, и неожиданно мою спутницу охватывает возбуждение. Бледная, с глазами, переполненными слезами, она начинает делиться со мною пережитыми когда-то страхами… Что было? Пушечная гроза вдали, над городом, бегство хозяев из усадьбы, внезапное появление гостя, офицера, приятеля сыновей адвоката, и эта… сцена в парке между офицером и племянницей хозяев.
— Ох, что было, что было!
Одолевая шум, она выкрикивает, а я молчу, ухватив мою соседку за руку. Ловлю каждое ее слово, стараюсь угадать по выражению ее лица все, о чем она не досказывает. Но, кажется, она и не думала прятать что-либо от меня, незаметно погружаясь в работу ожившей памяти: в то необычное, что так потрясло ее жутким своим смыслом. Еще бы! В городе война, дом пуст, Аркадий Львович, инженер, скрылся куда-то, а эти двое разгуливают по саду… И потом вдруг барышня, племянница, бежит из беседки к дому, бледная, как мертвец, а руки у нее… вот ужас! — руки в крови.
Олейникова, еще когда этот офицер явился, почуяла недоброе. И за ним — вслед, по пятам, а он оглянулся: прочь, мол, отсюда! Она и скрылась… Заросли были там, у беседки… Голосов из укрытия не разобрать, а только видно было: сам не свой офицерик.
И вот видит Олейникова: бежит племянница от беседки во двор, со двора наружу, в поле, а того, военного, в помине нет: то ли в беседке остался, то ли, по солдатской ухватке, пустошью ушел, прямо через загородь. Все же заглянула она в беседку, а там… господи, господи! — военный этот без движения, и голову подогнул,