— Стойте! Стойте, черти!.. — орали подручники за дальней оградой.
Набатов, спрыгнув с саней, кинулся на шум. Савватий — за ним.
…Беглецов было десятка два. Растянувшись в цепочку, они уходили с острова по ледяному болоту на лыжах. Двигались они по длинной дуге — по мелким островкам: островки были почти незаметны, лишь топырилась из сугробов щетина сухой травы. Вереница лыжников уже приближалась к зарослям ольхи, что темнела на бугре посреди неровной снежной пустоши.
Конные «подручники» толпились на краю острова, не решаясь сойти на обманчивый болотный лёд. Артамон сжимал в руках ружьё — это он пальнул в воздух, привлекая внимание беглецов.
— А ну вертайтесь взад! — кричал он. — Вертайтесь, Акинфий повелел!..
Раскольники всё равно уходили.
— За ними! — рявкнул Артамон «подручникам».
Он разозлился не на шутку: мастер, которого ловил Акинфий Никитич, уже во второй раз ускользал от погони.
От Ялупанова острова до ольховой гривы было совсем недалеко — если напрямик. Артамон не желал медлить, к тому же лыжня — не торная дорога: что по лыжне, что по целине — лошадям одинаково. И всадники двинулись по льду с нетронутым снегом. Лошади высоко задирали ноги и мотали гривами.
Первым провалился Кольча — «подручник», знакомый Савватию по недавней поездке на курень. Лошадь ухнула по грудь, забилась, заржала, а снег вокруг неё стремительно просел, потемнел, треснул кусками, и плеснула чёрная вода. Кольча сиганул с лошади в сторону. А затем провалилась и кобыла Артамона. Сам Артамон едва не кувыркнулся, но удержался за луку седла. Выдернув ноги из стремян, он тоже отпрыгнул на лёд.
Раскольники мелькали в ольхе — молча, будто лешие.
— Стреляй по ним! — в бессильной ярости скомандовал Артамон.
— Нет! Не стреляй! — всё поняв, заметался на берегу острова Набатов.
«Подручникам» безопаснее было стрелять по беглецам, чем гнаться за ними на лошадях по льду, и «подручники» охотно скинули с плеч ружья.
Вразнобой загремели выстрелы. В разрозненной цепочке раскольников, пробирающихся через заросли ольхи, один человек упал, а потом упал и другой. Цепочка разорвалась, смешалась. Но раскольники с бессловесной и суетливой покорностью сразу подняли упавших и потащили дальше. Они высыпались из ольшаника и покатили на лыжах опять через лёд к берегу болота, к матёрому лесу. А «подручники» уже и не порывались преследовать их или снова стрелять. Ругаясь, они вытаскивали провалившихся лошадей.
Савватий смотрел, как беглецы друг за другом исчезают среди сосен.
— Дай боже, не батюшку подранили!.. — пробормотал Набатов и осенил уходящих двуперстным знамением.
* * * * *
— Эх, первую песню зардевшись спеть! — отчаянно признался Кирша.
Он вправду смущался перед большим начальником и, преодолевая себя, напоказ преувеличивал свою робость.
— Давай, Данилов, — деловито поторопил его Татищев.
Василий Никитич был наслышан о песенном богатстве подмастерья с невьянской Благовещенской фабрики и пожелал убедиться в том лично, тем более что фабрики не работали от Рождества до Крещения. Киршу вызвали в контору, где проживал Татищев. Для храбрости Кирша даже опохмелился, хотя и пообещал супружнице до конца праздников не брать в рот хмельного.
Татищев поставил ему лавку посреди своей горенки, а сам сел к столу. Он заранее приготовил бумагу, чернильницу и перо — будто для допроса.
— Я нашу российскую гишторию много уважаю, — пояснил он Кирше, — а оная обретается не токмо в монастырских летописях, державных указах и стародавних промемориях, но и в слове народном. Испытаю тебя, Данилов.
— Народ не по-казённому помнит, — отпёрся Кирша. — Ежели что — я не виноват. С одного городу разные вести. Не всё ловить, что по реке плывёт.
Татищев пренебрежительно поморщился:
— Сам разберусь, где лживость. А присловья разные — это хорошо. В них мудрость. Я их в особый журнал заношу. Однако же начнём с былин.
— Какую изволишь? Знаю все — и про Илью с Добрыней и Алёшей, и про Соловья, и про Ваську Буслаева с Чурилой, и про Садко, и про Кожемяку, и про Калина-царя, и про гостей разных у князя Владимира…
— Стой-стой! — оторопел Татищев. — Навалил сразу!.. Давай про Илью.
Кирша поудобнее расположил гусли на коленях. Струны зарокотали. Кирша запел, прикрыв глаза. Былина была как брага: потихоньку овладевала и мыслями его, и телом, будто уносила по течению с мягкими водоворотами.
— Погоди! — грубо оборвал Татищев.
Кирша споткнулся. Недосказанные слова впустую звякнули в окошко.
— Ты можешь только дело излагать? — спросил Татищев. — Ну, без всяких онёров? — Татищев передразнил обращение Ильи Муромца к своему коню: — «Ах ты волчья сыть да травяной мешок, не бывал ты в пещерах каменных, не бывал ты, конь, в тёмных чащах…» Мне потребно представленье иметь, что там приключилось, а не кружева эти бесполезные распутывать!
— Дак в них-то вся и суть! — обиделся Кирша. — Это ж песня! Её надо с перепевами петь, зачины повторять! Что за колыбелька, ежели не качается?
— Понятно, — помрачнел Татищев. — У меня, Данилов, на такую поэтику нету времени. А былины все твои я ещё в детстве слышал. Ничего нового.
— Ну дак сам себе и пой тогда.
— Не злись! — велел Татищев. — Я ведь тебя не для забавы дёрнул. Я не дитя и не кабацкая теребень. Мне народное зрение на гишторию любопытно. Какие песни знаешь про царя Грозного или ещё поближе к нашим годам?
— Много насыплю, за пазухой не унесёшь.
— Бумага унесёт. Говори.
Кирша задумался, колупая струну.
— Знаю песню, как Малюта Скуратов осерчал, что князь Скопин спас Москву от ворога, и в отместку отравил его на победном пиру.
— Известное дело, — сказал Татищев. — Давай другое.
— Как царица Марфа Матвеевна разоблачила Гришку Отрепьева, что самозванец, и Гришка с горя на копья сбросился, а евонная Маринка обернулась сорокой и в окно улетела.
— Басня!
— Как царь Алексей Михалыч с войском три года стоял под Ригой, пока сердце не заскучало.
— И о чём тут петь?
— Про Стеньку Разина могу…
— Не добро державным позором трясти!
— Как селенгинские казаки ходили в поход на мунгальские земли и попали в засаду. Как Комарский острог на Амуре оборонялся от богдойского князьца с силой поганой…
— То всё мелочи для государственной гиштории.
— Как царь Пётр Шлюшенбурх осаждал…
— Тому и ныне свидетелей — три полка!
— Да тебе не угодить! — опять обиделся Кирша.
Татищев нахмурился в раздражении.
— Мне в Кунгуре поведали о местном яром чудище — подземном звере Мамонте. В облике оной твари мужики истолковали происхождение пещер. Знаешь ли ты подобные заводские сказания? О чём тут люди говорят?
Кирша хмуро посмотрел на серебряные цветы заиндевелого окошка.
— Про Ермака говорят.
— А про заводы?
— Ермак и есть заводы, — сказал Кирша.
— Ну, спой, — с сомнением согласился Василий Никитич.
Кирша удовлетворённо засопел и подвинул гусли на коленях:
— Как на Волге понизовой, на славной пристани,
Думу думали удалы добры молодцы,
Все разбойнички лихие да отчаянные.
Толковал им атаман Ермак Тимофеевич…
Песня была длинная: про гнев Ивана Грозного и зов Строгановых, про трудный поход по таёжным рекам в Сибирское царство салтана Кучума и про свирепые баталии с татарами, про то, как Ермак царю Сибирь подарил, и про то, как отклонил царские милости ради защиты Сибири — а потом и погиб в неравном бою. Это песню Татищев дослушал до конца, придирчиво хмурясь.
— Всё ты переврал, — наконец сказал он Кирше. — Что это за солдаты у Ермака? Какие зимние квартиры? Какие баталии? Тогда слов таких не было! И лодки у Ермака были стругами, а не коломенками! И вообще: где заводы?
— Ермак по Тагилу проплыл, это наша заводская река, — пояснил Кирша. — А караваны с железом заводы по Чусовой спускают — Ермаковым путём.