Еще одна треть дела — подходящие материалы (например, однородная медная проволока). Тут может быть сложнее. Возможно, придется организовывать собственную мастерскую и оплачивать изыскания и опытные образцы. Все это деньги, деньги и еще раз деньги… и влияние, чтобы эту мастерскую не восприняли как конкурентов и не прикрыли силовыми методами.
Ну и последняя треть: чтобы память не подвела, чтобы удалось собрать и все бы получилось. Потому что тут вступает в дело вторая гипотеза: а что если я всё же оказался не на другой планете, а в другой вселенной, с несколько иными физическими законами?
Однако в этом случае я вообще ничего не смогу сделать. Генератор прокола, даже если я его соберу, окажется бесполезен. Тогда остается только долгий путь: менять местное общество и пытаться вывести государство на путь прогресса — чтобы когда-нибудь потом, через несколько сотен лет, если повезет, здесь дошли бы до изучения квантовых эффектов и смогли повторить тот прибор, который меня сюда закинул.
Но в этом случае я, скорее всего, не доживу. Если не придумаю какой-нибудь радикальный метод использования той же внутренней энергии вопреки ее природе — для отката, а не для ускорения энтропийных процессов в организме. Ведь с помощью магии это оказалось возможным. Все, что я знаю о логике развития человеческой науки, говорит мне, что сходного результата можно достичь и иным путем. Мне просто не хватает знаний и воображения.
(Ох как мне бы пригодилась Алёна с ее медицинским образованием!)
Впрочем, в этом случае будет стоять очень жирный вопрос: а для чего мне вообще возвращаться? Едва ли через триста-четыреста лет меня дома кто-то будет ждать. Разве что отец, если не забудет вовремя омолаживаться и не сложит голову в какой-нибудь авантюре. Он меня вечно ругает за неосторожность, хотя сам тот еще кадр.
В любом случае, каково бы ни было реальное положение дел, сперва необходимо предпринять подготовительные шаги. Главный из которых — укрепить мою базу. То есть Школу Дуба и всех, от кого она зависит.
* * *
Утреннее солнце проникало сквозь крону огромного дуба, бросая яркие пятна света и тени на мраморные алтари, установленные среди корней. Молодая женщина, неподвижно сидящая на молитвенном коврике перед центральным алтарем, почти терялась в тени. Но иногда ветер покачивал ветви, свет скользил по ней, выхватывая то опущенный профиль, то сложенные на коленях руки, то рыжие, уже начавшие выцветать до русого волосы, уложенные в сложную прическу.
— Доброе утро, мамочка, — сказал я.
Тильда вздрогнула.
— Лис! Я не слышала, как ты подошел. Ты меня напугал.
— Решил сходить, помолиться до тренировки. Слуги говорят, ты сюда каждый день ходишь.
Я постелил на землю собственный коврик, который нес под мышкой, и опустился на колени рядом.
Тильда чуть улыбнулась. Она сильно похудела во время беременности и еще не вернула прежний вес, а потому выглядела одновременно моложе и старше себя прежней.
— Наябедничала на меня, да? Я хорошо себя чувствую, Лис. Ты же видишь. Я занимаюсь делами. И с Ульном тоже все хорошо. Он здоров и много кушает. Сейчас спит.
— Мам, ты что, думаешь, что я тебя ругаю? — удивился я. — Ты скучаешь по отцу. Приходишь сюда по утрам. Это хорошо.
— Хорошо? — чуть удивилась Тильда. — Герна волнуется…
Герна волновалась не поэтому. Герна волновалась, потому что Тильда приходила сюда еще затемно и сидела по два-три часа. А может, сидела бы и дольше, если бы не требовалось возвращаться покормить Ульна. Вопреки традициям древних аристократок моего собственного мира, Тильда выкармливала ребенка сама, молока у нее хватало. Хотя на всякий случай Герна нашла еще и здоровую кормилицу в деревне.
— Все, что помогает тебе, это хорошо, — сказал я. — Все, что делает хуже — плохо. Если ты чувствуешь себя здесь ближе к папе, сиди, сколько хочешь. Если нет, то давай лучше сделаем его алтарь у тебя в комнате. Герна будет меньше волноваться.
Тильда вдруг обмякла, сгорбилась и привалилась ко мне — я не предвидел, что она так поступит, и еле успел обхватить ее за плечи. Э, да она похудела сильнее, чем я думал! Ей надо бы набрать вес.
— Это был политический брак, — вдруг сказала она. — Мои родители… ты их видел. Они никогда меня не любили. Я младшая из трех дочерей. Меня, считай, продали Коннахам… за поддержку, за участие… там была большая и опасная битва, пять графов против пяти Школ за спорные Йермские рудники. Я была уверена, что возненавижу Ориса! А вместо этого почти сразу полюбила, — Тильда говорила без слез, обманчиво спокойным тоном. — Ко мне никогда, никто не был так добр. И твоя бабушка — просто золото, она сразу приняла меня в семью, стала мне куда больше матерью, чем графиня Флитлин. Каждый день по ней скучаю. Так что Орис… Я знала, что он может погибнуть в любой момент. Думала, что готова к этому. Все время выкраивала время, только чтобы побыть вместе. И этого все равно оказалось недостаточно! — теперь она говорила почти со злостью. — Почему⁈ Так глупо… И теперь — все! Мы никогда, никогда больше не увидимся! Он пирует под сенью Дуба за столом у бога, и уже забыл обо мне, а я…
Вот теперь она начала плакать.
У меня похолодело на сердце. Тильда имела в виду местные верования, согласно которым только бойцы попадали в местный божественный рай — и то не все, а только те, кто особо отличились: герои, совершившие подвиг, те, кто отдал жизнь за своего господина (вроде Элиса Коннаха) или Великие мастера, которые вознеслись. Орис входил в последнюю категорию. Остальные же люди попадали в Царство Теней между звезд, где кружились в хороводе духов над землею, постепенно растворяясь в звездном свете и утрачивая память, чтобы потом перевоплотиться заново. Причем не обязательно даже человеком.
В общем все равно, распад личности, перемешанный с реинкарнацией без надежды вернуть себе память прошлых жизней. Чем это отличается от атеизма с его полным уничтожением после прекращения работы мозга, мне понять сложно.
— Мам… а что если я скажу тебе, что мишка… в смысле, святой предок в облике мишки говорил мне другое? — осторожно спросил я.
Тильда чуть усмехнулась.
— Тебе правда снится этот мишка? Или ты просто так объяснял свои придумки для отца?
— Не совсем снится. И не совсем придумки, — я взвесил про себя, стоит ли говорить; вспомнил свою боль и страх за Ориса, ощущение полной безысходности,