уходили они, таясь, оглядываясь по сторонам, как вспугнутые. Или все же нашлась на них управа? Кто их враг? Ой, святые, ай! Что-то говорил отец про «белых, красных». В этом дело? Красные тоже русские? Они тоже девушек хватают — и в бега? Если русские… то, наверное, такие, как Черноус. Он хотел меня застрелить. Ох-ох, головушка моя! Создатель, ай! Что мне делать?!» — погадала, погадала и оставила.
Вода течет, плещется чисто… Акбилек смотрит на прозрачную воду, а укачивают ее мутные мысли. Убаюкали, веки закрываются. Опасаясь заснуть, страшась неожиданного, Акбилек открывает и открывает слипающиеся глаза. Ничего не выходит: солнышко пригревает — раз, плеск воды, вопрос без ответа — два, да к тому не спала ведь всю ночь, прошагала все утро и полдня, уморилась…
Просыпаясь, Акбилек, вздрогнув, мгновенно подняла голову. Испугалась, еще бы! Оказалась бог знает где, чуть ли не в яме у какой-то речки. Тут же вспомнила, как бежала из мрачного горного ущелья. Вскочила. Солнце склонилось к горизонту, стало сумрачней. Вглядываясь, осмотрела тот берег, внимательно — этот, поискала брод, ноги снова болтались в сапогах. Ходит то туда, то сюда. Брода нет. Мерит глубину воды своим шестом, везде глубоко.
Не скоро она вышла на мелководье, от края до края усыпанное круглой галькой. Течение неслось в ряби. Сняла сапоги, подтянула исподнее как могла выше колен, кожаные чулки под мышку и, осторожно ступая пухленькими беленькими ступнями по покатистым камешкам, перешла поток.
В полуверсте виднелась сопка. Решила взойти на нее и поискать глазами народ.
Взобралась, оказалось, за ней еще более высокие возвышенности. Акбилек принялась оглядываться по сторонам, выискивая дорогу. Впереди — холмистая степь, позади — гряда гор. Аул Акбилек располагался у подножия горного кряжа. Не восточней, а на юго-западе, горы не похожи на ее родные, они тянулись поперек тех дальних вершин. Значит, не отдаляясь от гор, а обходя их, следует шагать в сторону Мекки. Решив все это, Акбилек зашагала по перевалам, стараясь проходить по местам пологим, открытым.
Вздыбленная, безлюдная долина. Переплетенье бледных трав, заросли диких цветов, бугры, насыпи, красная супесь, заросшие провалы. Серые мыши, пестрые сороки, зайцы-русаки, жаворонки — кроме них и не увидеть никого. Люди, кто может показаться, ау! Безлюдная степь схожа с ожогом. И как пастухи пасут на ней отары и не умирают от скуки? Эй, оголенная безграничная пустошь! Печален вид одинокого путника в голой степи.
По еще сулящей спасение степи идет тоскливо Акбилек, коленки болтаются в голенищах. Кобчик несется за мышью, клекочет, прямо как орел. Там вдали взлетает и падает звонко жаворонок, пронизывает высь, не в силах, дрожа крылышками, замереть хотя б на миг. Голос
этой птички особенно тревожил, другие пели иначе, что случилось с бедняжкой? Вокруг нее носились по кругу, то приближаясь, то отдаляясь, еще четыре-пять пташек; хлопотали крохотные заступницы: подлетят, возмущенно пощебечут и отлетят в сторону.
В какое-то мгновение жаворонок безоглядно упал камнем, как в атаку. И Акбилек понеслась пулей к птичке. Место, куда устремилась она, густо покрыто травой. Акбилек спешит, присматриваясь. Крылатая крошка, канувшая в травяных зарослях, завозилась, зашебуршила там, углубляясь в заросли густых стеблей, колыша траву, расшумелась. Да что с ней, бедненькой? Подбежала, а там, распластав зелень, лежит упруго серая змея.
Змея вскинула острую головку, в ней — смерть, алмазные глазки впились в жаворонка, раздвоенный язычок мельтешит; змея, посвистывая, елозит боком, завораживая, то свернется, то протянется, испуская ядовитые пары, вот готова к прыжку. Жаворонок не в силах отвести глаза от посверкивающих змеиных глазок, суматошно машет крыльями, ничтожно вскидывается, собрался в комочек — и вниз, прямо под зубки змеи, и там трепыхается. Раз: «ап!»> и все дела. Ужасная змея, впившись пронизывающим насквозь взглядом в птичку, облизывается вилочкой языка, лежит и ждет, пока она сама не прыгнет ей в пасть.
Акбилек стало жаль жаворонка. Взяла и шестом своим влепила точно по отточенной злодейской головке. Прямо вбила ее в землю, узкое тело отчаянно задергалось. Бедненькая шашка чуть пришла в себя: шевельнулась, покрутилась по земле, встряхнулась, словно сбрасывала с себя нечто цепкое, взмахнула шумно крыльями и взлетела пушинкой в небо. Акбилек еще два раза врезала по шевелившейся змее и пошла себе дальше.
Шагнула и вспомнила слышанные еще в детстве слова: «Змея ест, заворожив, жаворонка». Как? «Сама уви- * лишь», — так и говорили. Интересно, что за магия в глазах у этой гадины? — удивлялась. Случай с жаворонком словно снял с нее усталость, зашагала бодрей, сердце билось сильно, отдаваясь ровным пульсом. Радовалась всё, что спасла жаворонка от верной гибели. И своей храбрости убить змею. Это добрый знак. Пташка такая беззащитная, за что же ей погибать?
Пташка, пташка — мое имя,
Перьев я комочек непростой,
Обижал меня мальчишка,
Стань же сам ты сиротой
Так проклинает птичка в детских играх. Ни в чем она не виновата. Доразмышлялась. А затем вопрос, заставивший ее снова задуматься: «А я перед кем провинилась?» ‘ Себя представила жаворонком, а обидчиков своих тварями ползучими. Я прибила губительницу птицы, непременно кто-нибудь убьет и моих обидчиков, и посчитала правильным свое решение.
Идет, размышляет так, вдруг впереди под сопкой мелькнуло беловатое остроконечное пятно. Акбилек испугалась и, втянув голову в плечи, тут же присела. Притаилась, не видно ее. Взглянуть, приподнявшись, боится, а вдруг русские, а прятаться дальше нет терпения — так хочется взглянуть: кто это там? «Если русские, все равно найдут, все кругом просматривается, будь что будет, гляну», — решила и, высидев еще малость, приподнялась и всматривается. Идет у подножия холма, словно в гонке, некто вертлявый, бормочет странное себе под нос, на башку словно сова нахлобучена. Пришла догадка, что нет у русских таких остроконечных шапок, стало легче на сердце, и конус на голове стал понятен: да это же обыкновенный дуана — и колдун себе, и знахарь, и божий человек. Вон и по сох у него в руке.
— Эй, дуана! — и не поняла сама, как воскликнула, как осмелилась окликнуть.
Дервиш встал, как конь на полном ходу, вскинулся, замер чуток, а потом, развернувшись, пошел прямо