– Нет, я не злюсь на Джени, – рассказывал всем Соп. – Кекс взбесился. Ее нельзя винить в том, что она защищалась. Она безумно его любила. Вспомните, как она проводила его в последний путь. В моем сердце нет на нее злобы. Я никогда бы не подумал, что так случится. Но как только этот кривоногий ниггер вернулся сюда в поисках работы, он сразу же пришел расспросить меня про мистера и миссис Вудс. И я понял, что здесь дело нечисто. А когда на него набросились Стью-Биф и Бутини и все другие, он прибежал ко мне, чтобы я его спас. Я сказал: «Не нужно бежать ко мне с развевающимися волосами, потому что я не собираюсь для тебя ничего делать». Так я и поступил. Вот ведь сукин сын!
Этим все и закончилось – брата миссис Тернер побили и прогнали. Злоба на Джени продлилась всего два дня – слишком долго, чтобы дальше помнить об этом. Слишком долго.
Все просили Джени остаться, и она осталась на несколько недель, чтобы никого не обижать. Но болота означали для нее Кекса, а Кекса больше не было. Были лишь бескрайние черные поля.
Она избавилась от всего, что у нее было, оставила лишь пакет семян, которые Кекс хотел посадить, но так и не посадил: он ждал подходящего времени, а потом его сразила болезнь. Семена напоминали Джени о Кексе больше, чем что бы то ни было, потому что он всегда что‑то сажал. Она увидела этот пакет на кухонной полке, вернувшись с похорон, и положила в нагрудный карман. Когда она будет дома, то посадит их в память о Кексе.
Джени поболтала сильными ногами в тазу с водой. Усталость прошла, и она вытерла ноги полотенцем.
– Вот как все было, Фиби. Так, как я тебе рассказала. Я снова вернулась домой и рада быть здесь. Я ушла к горизонту и вернулась, и теперь могу остаться в своем доме и жить сравнениями. Этот дом не так пуст, как был до появления Кекса. Он полон мыслей – особенно эта спальня. Я знаю, что сплетники начнут перемывать мне кости, когда узнают, о чем мы говорили. Это нормально, Фиби. Можешь все им рассказать. Они будут удивляться, потому что моя любовь не похожа на их любовь, если они вообще когда‑то любили. Ты должна сказать им, что любовь – это не точило, совершенно одинаковое для всех и всего. Любовь – она как море. Постоянно движется и в то же время остается в покое. Она принимает форму берега, на который накатывают волны, и на каждом берегу море разное.
– Господи! – ахнула Фиби. – Я слушаю тебя, Джени, и чувствую, что становлюсь на десять футов выше. Теперь я не могу быть довольна собой. Я заставлю Сэма взять меня с собой на рыбалку. В моем присутствии больше никто не посмеет ругать тебя.
– Нет, Фиби, ты не должна быть к ним так сурова. Они просто ничего не знают и не понимают. Они трещат своими погремушками и думают, что живы. Пусть развлекаются сплетнями. Конечно, разговоры делу не помогут, если ничего другого не делать. А слушать такие разговоры – все равно что раскрыть рот и впустить лунный свет в свое горло. Фиби, совершенно ясно, что ты должна идти туда, куда тебя ведет судьба. Ни папа, ни мама, никто другой не смогут тебе подсказать и показать. Человек должен сделать для себя две вещи: прийти к Богу и понять, как нужно жить для себя.
Наступила долгая пауза. Джени и Фиби слушали, как ветер шумит в соснах. Фиби вспомнила, что Сэм ждет ее и злится. А Джени подумала о комнате наверху – о своей спальне. Фиби крепко обняла Джени и побежала домой.
Вскоре внизу все смолкло и затихло. Джени взяла лампу и поднялась наверх. Лампа напоминала солнечную искру, которая теплым светом заливала ее лицо. За ней по лестнице кралась черная, длинная тень.
В спальне было свежо. В открытые окна дул ветер, и тусклого ощущения отсутствия и пустоты больше не было. Джени закрыла окно и села на постель. Она расчесывала волосы, избавляясь от дорожной пыли. И думала.
Она вспоминала выстрел, окровавленное тело, суд… Она слышала легкие стоны и вздохи в углах комнаты – стонал каждый стул и каждая вещь. Они пели, плакали и вздыхали, пели и плакали. А потом к ней пришел Кекс, и из окна полилась песня вздохов. Вздохи взмывали вверх и запутывались в ветках сосен. Кекса окутывало солнце. Конечно, он не умер. Он никогда не умрет, пока она не перестанет думать о нем и чувствовать. Поцелуй его памяти оживил образы любви и света. Настал покой. Она растянула свой горизонт, как огромную сеть. Потянула ее с пояса мира и набросила себе на плечи. Сколько жизни в этой сети! И Джени позвала свою душу: «Иди и смотри!»
Послесловие: Негритянская поэма
1
Достопочтенный Гарри Миддлтон Хайатт, священник епископальной церкви, сорок лет посвятил созданию своего классического пятитомного собрания «Вуду, чары, колдовство и худу [28]» [29]. В 1977 году во время интервью он спросил меня об одной необычной собирательнице. «Я встретился с ней где‑то в тридцатые годы, – припомнил мистер Хайатт. – Кажется, ее звали Зора». Этот невинный вопрос напомнил о массе странных и зачастую противоречивых слухов, которые делали собственную легенду Зоры Нил Херстон такой же увлекательной и густой, как черные мифы, которые она с такой любовью сохранила в своих классических антропологических трудах «Мулы и люди» и «Скажи моему коню» и в художественных книгах.
Выпускница Барнарда, где она училась у Франца Боаса, Зора Нил Херстон издала семь книг: четыре романа, две книги по фольклору и автобиографию. А еще более пятидесяти менее объемных работ – с середины Гарлемского Ренессанса до конца Корейской войны, когда ее считали ведущей чернокожей писательницей США. Туманные обстоятельства начала ее карьеры отражают ее твердую и независимую политическую позицию, а не отсутствие мастерства или вдохновения. В начале 50‑х годов о Херстон забыли, не вспомнили даже в 60‑е, когда возникло бурное движение Черных искусств, которое вернуло из забвения многих чернокожих писателей. Херстон воплощала собой более-менее гармоничное, хотя и не лишенное проблемности единство противоположностей. Эту сложность невозможно было отнести к конкретной категории – «радикальной» или «консервативной», «черной» или «негритянской», «революционной» или «дядюшки Тома». Впрочем, все эти категории бесполезны для литературной критики. Та же сложность воплотилась и в ее