Вторая причина, по которой «Пыльные следы» оставили след в литературе, вытекает из первой: неразрешенная напряженность между двойными голосами Херстон показывает, что она полностью понимала модернизм. Она использует два голоса, чтобы подчеркнуть психологическую раздробленность современности и чернокожей американки. Как писала Барбара Джонсон, это риторика разделения, а не литература психологического или культурного единства. Зора Нил Херстон, «настоящая» Зора Нил Херстон, которую мы ищем в этом тексте, живет в тишине, разделяющей эти два голоса: она – и оба, и ни один из них; она билингв [32] и немая. Этот прием помогает объяснить ее притягательность для многих современных критиков и писателей, которые снова и снова обращаются к ее трудам, каждый раз поражаясь ее уникальному художественному дару.
Но жизнь, которую Херстон смогла описать, не была жизнью, которую она смогла прожить. Судьба самой Херстон, в полной мере соответствующая социологическим стандартам, показывает, как экономические факторы определяют наш выбор – они куда сильнее, чем ненависть или любовь. Проще говоря, Херстон хорошо писала, когда ее жизнь была комфортной, и писала плохо, когда комфорт исчезал. Финансовые проблемы – продажи ее книг, получение грантов и стипендий были слишком непостоянны, ее мучили невежественные редакторы и издатели – порождали зависимость, которая влияла на ее стиль, а то и определяла его. Сама она иронически называла такое состояние «чего не хотят печатать белые издатели». Мы не можем чрезмерно упрощать отношения между творчеством Херстон и ее жизнью. Не можем мы и приуменьшать сложность ее послевоенной политики, уходящей корнями в неприятие патологического изображения чернокожих. Настроения Херстон были поразительно консервативными и республиканскими.
Не должны мы и с чрезмерной сентиментальностью писать о катастрофическом последнем десятилетии ее жизни, когда ей пришлось работать горничной. Она пошла на эту работу в тот самый день, когда Saturday Evening Post опубликовал ее рассказ «Совесть суда». Херстон часто оказывалась без денег. После 1957 года она жила на пособие по безработице, социальную помощь и иногда занималась репетиторством. «Последние дни Зоры, – бесстрастно пишет Хеменвей, – были трудными – одинокая, гордая, больная, одержимая книгой, которую ей никак не удавалось завершить».
Изучение ее ранее неизвестной жизни помогло новому поколению прочесть книги Херстон заново. Но главное ее наследие – это искусство, где она «вспахивала грамотность и сеяла буквы». Значимость ее творчества – в художественных книгах и историях, которые она так искусно создавала. Как однажды заметила она сама: «Закати глаза в экстазе и копируй каждое его движение. Но пока мы не оставим на углу его улицы что‑то свое, когда они отстегнут наш железный ошейник, мы снова вернемся на прежнее место». Друзья говорили о Херстон: «Она не приходила с пустыми руками». И она не оставила пустой черную литературу. Нам кажется невероятным, что ее книги могли оказаться в забвении и безвестности. Сегодня же Зора Нил Херстон возродилась вновь – так она сама писала о Моисее.
Генри Луис Гейтс-младший
Фрагмент книги «Барракун»
I
ККуджо я приехала летом, поэтому дверь его дома была широко распахнута. Но я знала, что он где‑то в доме, еще до того, как вошла во двор, – ведь ворота были не заперты.
Когда Куджо работал в поле или уходил из дома, он запирал ворота специальной африканской деревянной втулкой.
Я поднялась на крыльцо и позвала его африканским именем. Он завтракал – перед ним стояла круглая эмалированная миска, и он ел руками, как это принято на его родине.
Мой визит стал для него неожиданностью. Рука замерла над миской. А потом по щекам Куджо потекли слезы радости.
– О, Лор, только ты зовешь меня по имени. Никто не называет меня по имени с пересечения воды, только ты. Ты всегда называешь меня Коссула, как когда‑то на земле Африки!
За столом сидел еще один человек. Я этого не ожидала.
– Вижу, у тебя гости, Коссула…
– Да, мне нужно, чтобы кто‑то был со мной. Я болел и пять месяцев лежал в постели. Кто‑то должен подать мне воды. Я позвал этого человека, и он спит здесь и заботится о Куджо. Но сейчас я поправился.
Несмотря на недавнюю болезнь и ухудшение здоровья, Куджо Льюис буквально излучал счастье. Его сад был ухожен. Раскидистая мелия давала густую тень. Все было хорошо.
Куджо стал расспрашивать меня про Нью-Йорк, я отвечала, а он внимательно слушал и курил. Наконец я сказала, что приехала, чтобы поговорить с ним. Он отложил трубку и улыбнулся.
– Это хорошо, – кивнул он. – Мне нравится, когда кто‑то приходит поговорить со мной. – И тут же на его глазах выступили слезы. – Я так одинок. Моя жена покинула меня в 1908-м. Теперь Куджо живет сам по себе.
Через пару минут он вспомнил про меня и сокрушенно пробормотал:
– Извини. Куджо так одинок, он часто плачет. Чего ты от меня хочешь?
– Во-первых, я хочу спросить, как ты себя чувствуешь?
Еще одна пауза.
– Я благодарю Бога, что я на христианской, библейской земле.
– Но разве в Африке у тебя нет Бога?
Он зажал голову руками, и по щекам его снова потекли слезы.
Теперь, видя несчастное выражение лица Куджо, я действительно пожалела, что решила побеспокоить этого пленника в чужой земле. Он понял это по моему лицу и сказал:
– Извини, что я плачу. Я не могу сдержаться, когда слышу это название. О, Лор, я никогда больше не увижу Африки…
– Но ведь ты сказал, что благодаришь Бога за то, что на христианской, библейской земле…
– Да, в Африке мы всегда знали, что есть Бог – его имя Алахуа. Но, бедные африканцы, мы не могли читать Библию и не знали, что у Бога был Сын. Мы не были невеждами – мы просто не знали. Никто не говорил нам, как Адам съел яблоко, мы не знали про семь печатей, запечатанных против нас. Наши родители не говорили нам этого. Они не говорили нам про первые дни. Нет, это неправильно. Мы просто не знали. Так что ты хотела от меня?
Я замешкалась.
– Да, да… Я хотела спросить тебя об этом, но и еще о многом. Я хочу знать, кто ты, как ты стал рабом, в какой части Африки ты вырос… Как тебе жилось рабом и как живется свободным человеком?
Куджо снова склонил голову. Подняв залитое слезами лицо, он пробормотал:
– Спасибо, Иисус! Кто‑то пришел спросить про Куджо! Я хочу рассказать кому‑то,