– Я точно знаю, что нужно рассказать тебе, но очень трудно понять, с чего начинать.
Я никогда не видела своего отца. Если бы мы встретились, не узнала бы его. И мама тоже. Он ушел отсюда задолго до того, как я стала достаточно большой, чтобы знать. Меня воспитывала бабушка. Бабушка и хорошие белые люди – семья Уошберн, у которых она работала. Это было здесь, в Западной Флориде. У бабушки был домик на заднем дворе – там я и родилась. У хозяйки было четверо внуков, и мы все играли вместе. Я никогда не называла бабушку иначе чем Нэнни, потому что там все называли ее так. Нэнни ловила нас и шлепала прямо на месте, и миссис Уошберн делала так же. Они никогда не били нас всерьез, но мы – трое мальчишек и две девчонки – страшно обижались.
Я росла с этими белыми детьми и даже не догадывалась, что цветная, пока мне не исполнилось шесть лет. Я бы и тогда не догадалась, но пришел фотограф и, никого не спросив, велел старшему, Шелби, собрать нас. Через неделю он принес фотографию госпоже Уошберн, чтобы та заплатила ему. Она заплатила, а потом устроила нам настоящую трепку.
На фотографии, рядом с Элеанорой, стояла черная девчонка с длинными волосами. Там, где должна была быть я. Но я не узнала в этой черной девочке себя. И я спросила: «А где же я?! Я себя не вижу!»
Все засмеялись, даже мистер Уошберн. Миссис Нелли, мама детей, показала на черную девочку и сказала: «Это ты, Алфавит! Разве ты себя не узнаешь?»
Они все называли меня Алфавит. Я долго смотрела на фотографию и, наконец, узнала свое платье и волосы. И тогда я сказала:
– Ой-ой-ой! Я цветная!
Все громко расхохотались. Так, пока я не увидела ту фотографию, мне казалось, что я точно такая же, как и все остальные.
Мы хорошо и весело жили, пока в школе меня не начали дразнить за то, что я жила на заднем дворе у белых. У нас в классе была такая девчонка-задира Мейрелла. Она просто бесилась, стоило ей лишь увидеть меня. Ее выводило из себя, что миз [11] Уошберн отдавала мне всю одежду, из которой выросла ее внучка. И эти вещи были лучше тех, которые обычно носили цветные. А еще она повязывала мне волосы лентой. И вот это все выводило Мейреллу из себя. Она постоянно меня задевала и настраивала против меня остальных. Меня не принимали в игры и кричали, что не будут играть с той, что живет у белых. Они твердили, что родители рассказывали им о моем отце: миссис Уошберн и шериф послали ищеек, чтобы поймать моего отца за то, что он сделал с моей мамой. Они не рассказывали о том, как отец пытался встретиться с мамой, чтобы жениться на ней. Эта часть истории их совсем не интересовала. Они рассказывали только самое ужасное, от чего у меня волосы вставали дыбом. Никто из них даже имени моего отца не знал, но историю с ищейками все выучили наизусть. Нэнни не нравилось, когда я приходила из школы, повесив голову. Поэтому она решила, что нам будет лучше обзавестись собственным домом. Она получила землю и все необходимое, а потом миссис Уошберн помогла ей с вещами.
Фиби слушала с искренним интересом, и Джени было легко рассказывать. Мысленно она вернулась в детские годы. Она рассказывала подруге о своей жизни просто и искренне. Ночь уже обрела плоть и стала непроглядно черной.
Немного поразмыслив, Джени решила, что ее сознательная жизнь началась у ворот дома Нэнни. Как‑то вечером Нэнни позвала внучку в дом – она увидела, что Джени позволила Джонни Тейлору поцеловать ее на прощание.
В Западной Флориде наступила весна. Большую часть времени Джени проводила под цветущей грушей, что росла на заднем дворе. В последние три дня она проводила здесь каждую свободную минутку. Дерево стало манить ее, как только раскрылся первый крохотный цветок. Дерево звало ее, чтобы она пришла и замерла в изумлении перед чудом природы. Голые коричневые сучки покрылись крупными, блестящими почками, а потом их окутал снежно-белый туман цветов. Джени не переставала удивляться. Как? Почему? Казалось, что это мелодия флейты, забытая в прошлой жизни и неожиданно возродившаяся вновь. Она слышала пение, но слышала не ушами. Мир пробуждался, и ее окутывали его ароматы. Они следовали за ней целый день и ласкали ее во сне. Они сливались с другими невнятными ощущениями, которые возникали вокруг, и проникали в саму ее плоть. А теперь они пробуждались и охватывали все ее сознание.
Сидя под большой грушей, Джени выгнулась и потянулась. Она слышала жужжание пчел, видела золотые лучи солнца, ощущала на своих щеках легкий ветерок, чувствовала неразличимый голос всего сущего. Она видела, как пчела с пыльцой на лапках ныряет в распустившийся цветок; как тысячи других цветков шевелятся, чтобы ощутить любовное объятие и экстатическое содрогание дерева от корней до крохотных веточек, покрытых восхитительными кипенно-белыми цветками. Это была настоящая свадьба! Джени чувствовала, что ей явилось откровение. А потом она почувствовала сладкую боль, которая сделала ее тело мягким и томным.
Посидев так, она поднялась и пошла через маленький садик к дому. Она хотела получить подтверждение этому голосу и видению, и повсюду она искала и находила ответы. Ответы для всех существ – кроме нее самой. Она чувствовала, что ответ ищет ее, но где? Когда? Как? Она подошла к кухне и вошла внутрь. В теплом воздухе кухни мухи носились и пели, соединялись и предавались любви. Войдя в узкий коридор, она вспомнила, что бабушка сегодня дома – у нее мигрень. Бабушка спала, и Джени на цыпочках выбралась из дома, чтобы ее не потревожить. Какое счастье быть грушей – любым цветущим деревом! Когда целующие твои цветки пчелы поют о начале мира!
Ей было шестнадцать. У нее были блестящие листья и готовые раскрыться бутоны. Она хотела встретиться с жизнью, но жизнь почему‑то ускользала от нее. Где будут петь для нее пчелы? Ни этот сад, ни бабушкин дом не давали ответа. Она всматривалась в мир, открывающийся ей с верхней ступеньки крыльца, потом спустилась, подошла к калитке и перегнулась через нее, чтобы увидеть, что делается на дороге. Она смотрела, ждала, и дыхание ее прерывалось от нетерпения. Она ждала, что мир откроется ей.
В воздухе витала пыльца цветов. И среди этой пыльцы она увидела, что к ней приближается нечто великолепное.