Он тяжело вздохнул.
– Вдруг где-то здесь… – Он коснулся указательным пальцем лба. – Или здесь… – Прикосновение к груди. – Я хотел убить сына, чтобы он не стал таким, как я?
– Тогда зачем вы не остановились, Михаил Семёнович? – очень тихо спросил Вербин.
– После смерти папы?
– На этот вопрос вы ответили: вы втянулись. – Феликс помолчал. – Почему вы не остановились потом, оказавшись в кресле?
Он кивнул на инвалидную коляску.
– Хотите знать, почему я сотворил всё это с лучшими друзьями Володи?
– Да.
– Мне так сильно хочется вам солгать… – Пелек погладил левой рукой бороду, вновь свёл пальцы перед собой, но не удержал – сцепил их. Вздохнул. – Когда я очнулся в больнице… Точнее, когда узнал, что своими руками убил единственного сына. А следом узнал, что никогда не смогу ходить, я почувствовал не только горе и тоску. Сначала, разумеется, их. Вы не представляете, что со мной было. Не можете представить, а я не смогу объяснить. Это невозможно объяснить. – Профессор покачал головой. – Но чуть позже, когда я вновь обрёл способность ясно мыслить, я осознал, что с моих плеч свалился тяжеленный груз семейной тайны. Я потерял всё – и оказался на свободе. И не буду скрывать: ощущение свободы помогло мне справиться с депрессией так же сильно, как забота Таи. А вот дальше… Чем больше времени проходило с похорон сына, тем отчётливее я понимал, что боль не уйдёт. Станет слабее, но останется со мной навсегда. Меня не тянуло убивать, но семейное хобби сделало меня жестоким…
Вербин поморщился. От Пелека это не ускользнуло, и он поспешил уточнить:
– Нет, нет, Феликс, не подумайте, что я пытаюсь выставить себя жертвой обстоятельств или отца-тирана. Ни в коем случае. Я лишь констатирую факт: я не был жестоким. Точнее, сейчас, сквозь много-много десятилетий, мне кажется, что в юности я не был жестоким. Но я таким стал. Это данность. Однако по складу характера я не убийца – я манипулятор. Вы это понимаете?
– Полагаю, это наиболее подходящее определение, – негромко произнёс Вербин.
– И всё, что произошло в дальнейшем, стало результатом сомнительного, но тщательно продуманного плана, появившегося благодаря смешению гордыни и жестокости. Моих гордыни и жестокости. Жестокость заключалась в том, что я не мог видеть друзей Володи счастливыми. Они жили, Феликс, они продолжали жить: путешествовали, развлекались, планировали свадьбы, смеялись, занимались любовью с кем пожелают… Они вспоминали Володю, но это не мешало им радоваться, и каждая их улыбка становилась незаживающей раной на моей душе. И я решил добавить в их жизни совсем чуть-чуть тьмы.
– А ведь они действительно любили вашего сына, Михаил Семёнович. – Феликс произнёс эту фразу с искренней грустью.
– Да, – не стал спорить Пелек. – И ещё они могли отказаться от моего предложения.
– Но все они согласились?
– Все.
– Вы отличный манипулятор.
– Они были хорошими детьми, Феликс, но противостоять мне им не под силу. Я досконально изучил каждого из них, знал, на что следует давить и что обещать. И первым я обратил внимание на…
– Гришу, – закончил за профессора Вербин.
– На Гришу, – подтвердил Пелек. – Он остался в Москве с очевидной целью, прекрасно знал, что я это понимаю, и воспринял моё предложение как очередной тест на пригодность стать наследником. Собственно, так оно и было.
приблизительно шесть лет назад
– Что скажешь о книге?
– Я потрясён, – с готовностью ответил Гриша.
– Правда?
– Для чего мне лгать? – Кунич округлил глаза, показывая, что не ожидал такого вопроса, и горячо продолжил: – Дядя, я всегда знал, что вы – умный, тонкий, талантливый и прекрасно образованный человек. Но я и представить не мог, что стану хвалить ваш литературный дар. Вы открылись с совершенно неожиданной стороны, и я… – Гриша на мгновение сбился. Он хорошо подготовился, знал, что говорить дальше, но воздуха не хватило. – Это потрясающая книга, дядя. Не могу сказать, что я большой поклонник детективов, но это не детектив. Это превосходный классический роман.
– Спасибо. – Лесть, даже грубая, всегда приятна, и Пелек не был исключением. Однако голову ему она не туманила – профессор хорошо знал ей цену. Тем более ему не могла затуманить голову лесть от племянника, которого старик знал как облупленного.
– И так необычно написан – от руки.
– Трудно было читать?
– Почерк очень чистый, аккуратный.
– Тогда что не так?
– Всё так, а главное – очень оригинально. – Гриша мгновенно нашёлся с ответом. – Совершенно иное восприятие. Потрясающий переплёт, великолепная бумага и текст, написанный от руки… В какие-то мгновения я казался себе средневековым графом, читающим рукописную книгу. Это очень, очень атмосферно и обеспечивает особенное погружение в историю. В безумно интересную историю.
Кунич замолчал, преданно глядя на дядю. И было ясно, что стоит лишь намекнуть – и поток неуёмных восхвалений продолжится. И даже усилится.
– Это моё хобби, – произнёс профессор, отвечая на невысказанный вопрос.
– Удивительное. И очень необычное.
– Спасибо.
– Но почему вы его не опубликовали? – немедленно спросил Гриша. – В смысле, вы ведь можете оставить эту удивительную копию для себя, а текст продать какому-нибудь издательству. Я искренне считаю, что книга вам удалась.
– Книги… – поправил племянника Пелек.
– Их несколько?
Внимательностью Кунич не отличался, книгами особенно не интересовался, в библиотеке побывал однажды, тщательно рассмотрев лишь самые дорогие тома, и, разумеется, никак не выделил полку «особенных» книг.
– Их восемнадцать.
– Вы написали восемнадцать