Но собственность не должна быть не такой, как надо.
Он дал знак роботу Крокетту и, опираясь на него, двинулся по длинной террасе в сторону гарема. Он пытался вспомнить, как выглядела та гурия. Лицо не имело значения: он был почти уверен, что она его изменила. На ней была свободная красная блузка и короткая красная юбка, это он мог сказать с точностью, но лицо… У нее, конечно, было лицо. Но Сынок утратил способность запоминать лица. Лицо казалось необычным, но он не мог вспомнить почему. Да, но блузка и юбка были красные, это точно. И она несла что-то в ящичке. А это тоже было странно.
Он начал быстрее переваливаться с ноги на ногу, потому что теперь был уверен: что-то не так.
— Гарем, мистер Труми, — сообщил сопровождавший его робот. Он осторожно освободился от тяжести Труми, быстро подскочил к двери и распахнул ее.
— Подожди меня здесь, — приказал Сынок, и, переваливаясь, вошел в покои. Когда-то он оборудовал гарем так, что, находясь здесь, не нуждался в помощи: вдоль стен вели поручни, расположенные на такой высоте, чтобы за них могли легко ухватиться его пухлые ладони; расстояния были невелики, так как комнаты находились рядом. Он остановился и крикнул через плечо:
— Стой там, чтобы меня слышать!
Ему пришло в голову, что если с гурией-роботом что-то не так, то для наведения порядка ему понадобятся пистолеты Крокетта.
Когда он вышел во внутренний дворик, его встретил хор женских голосов. Группа красавиц в полупрозрачных одеждах, собравшихся вокруг фонтана, приветствовала Сынка Труми томными взглядами.
— Молчать! — рявкнул он. — Марш по комнатам!
Склонив головы, гурии одна за другой скользнули в свои спальни. Ни следа красной блузки и красной юбки. Тяжело дыша, он начал обходить спальни, заглядывая в каждую из них.
— Привет, Сынок, — шепнула гибкая Теда Бара, потягиваясь на коврике из леопардовой шкуры, но он молча прошел мимо.
— Я люблю тебя! — крикнула ему вслед Нелл Гвинн.
— Иди ко мне! — приказала Клеопатра, но и на нее он не обратил внимания. Затем он прошел мимо мадам Дюбарри и Мэрилин Монро, мимо Молл Флэндерс и Елены Троянской. Никаких следов гурии в красном.
Внезапно он заметил следы ее присутствия: на полу, брошенные, лежали красная блузка и красная юбка.
— Где ты? — крикнул Сынок. — Выходи, я хочу тебя видеть!
Ему никто не ответил.
— Выходи! — взвыл он.
Внезапно он замер. Дверь открылась, и из нее кто-то вышел: не гурия, не женщина — фигура, лишенная пола, но полная любви, фигура плюшевого медведя ростом с самого Сынка Труми, так же, как и он, переваливающаяся с ноги на ногу, протягивая к нему толстые лапы.
Сынок не верил своим глазам. Медвежонок был чуть темнее, чем его Мишка, и немного выше. Но, бесспорно, несомненно, во всех отношениях это был…
— Мишка! — прошептал Сынок Труми и позволил пушистым лапам обнять свои четыреста фунтов.
…Словно исчезли двадцать лет.
— Мне не разрешили с тобой играть, — пожаловался Сынок медвежонку, а тот отозвался мелодичным и теплым голосом:
— Все хорошо, Сынок. Теперь ты можешь со мной играть, Сынок. Ты можешь делать все, что угодно, Сынок.
— Тебя у меня отобрали, — прошептал он, вспоминая. У него отобрали плюшевого мишку; он никогда не мог об этом забыть. Они отобрали его, и мать злилась, а отец был в ярости; они ругали маленького мальчика, кричали на него и пугали. Разве он не знает, что они бедные? И он хочет окончательно их разорить, играя с дурацкими роботами своей младшей сестренки, несмотря на то, что он уже достаточно большой, чтобы пользоваться благами, предназначенными для взрослых.
Та ночь была кошмаром с собравшимися вокруг хмурыми, угрюмыми роботами и плачущей девочкой, а кошмаром сделало эту ночь не то, что его ругали — его не раз уже ругали, — а беспокойство, страх и почти паника в голосе родителей. Ибо то, что он совершил, как он понял, было уже не детским проступком; это был большой грех, отказ потреблять свою долю…
И за этим следовало наказание. Первым наказанием был дополнительный день рождения; вторым был… стыд. Сынок Труми в свои неполные двенадцать лет познал вкус стыда и унижения. Роботов перестроили так, чтобы они относились к нему с презрением. Едва проснувшись, он становился объектом насмешек и с облегчением ложился вечером спать. Даже младшая сестренка, шепелявя, перечисляла его прегрешения. «Ты не стараешься, Сынок!», «Тебя ничто не волнует, Сынок!», «Ты страшно нас подвел, Сынок!» И в конце концов он поверил им, ибо в возрасте двенадцати лет стал тем, кем его сделали взрослые.
А они сделали его… «невротиком» — так это называлось; красивое слово, означавшее страшные вещи, такие, как страх, беспокойство и постоянные самообвинения…
— Не беспокойся, — прошептал плюшевый мишка. — Не беспокойся, Сынок. Ты можешь со мной играть. Ты можешь играть с теми, с кем хочешь. Но тебе не нужно больше никого другого…
7Гаррик метался по коридорам владений Сынка, словно тигр в клетке.
— Кэтрин! — кричал он. — Кэтрин Пендер!
В конце концов он нашел дорогу внутрь, неохраняемую, забытую, но на это потребовалось время. Он был крайне обеспокоен.
— Кэтрин!
Роботы бросали на него странные, озабоченные взгляды и то и дело преграждали путь, но он со злостью отталкивал их. Они, естественно, не сопротивлялись — робот не мог причинить вред человеку. Но время от времени они говорили ему, что мистер Труми не желает, чтобы кто-то, кроме него, носился по острову Норт-Гардиан, уничтожая все на своем пути. Он не обращал на них внимания.
— Кэтрин! — кричал он. — Кэтрин!
Труми не опасен, упрямо убеждал