— Две недели, герр обер-лейтенант, — почтительно ответил фельдфебель.
— Я только прибыл. И слегка заплутал.
— А куда вам нужно, герр обер-лейтенант?
— Мне сказали, где-то здесь неподалёку есть бордель, — Максим расслабленно повёл рукой, разыгрывая слегка выпившего человека.
— Офицерский, — уверенно ответил фельфебель. — Так вы правильно идёте. Сейчас прямо, потом справа увидите церковь. Сразу за ней — двухэтажный кирпичный дом. Это он и есть.
— Благодарю, фельдфебель.
— Согрейтесь там за нас, герр обер-лейтенант, — позволил себе небольшую вольность фельдфебель.
— Мой совет, — ответил Максим. — Живее двигайтесь, сразу станет теплее. Знаете, как русские говорят?
— Как?
— Не догоним, так хоть согреемся, — Максим засмеялся пьяным смехом.
— Было бы кого догонять… — пробормотал фельдфебель.
Всё-таки, он был туповат.
— Как этого — кого? Русских догонять, русских. Они бегут — мы догоняем. Заодно и согреваемся. Всё ясно?
— Jawohl! — щёлкнул каблуками фельдфебель.
— Молодец, похвалил Максим. Вытащил из внутреннего кармана плоскую металлическую фляжку с коньяком, приложился к ней, похлопал фельдфебеля по плечу и двинулся дальше преувеличенно твёрдым шагом.
Миновал церковь, указанный двухэтажный дом, пересёк бывшую улицу Ленина и вскоре остановился у невзрачного одноэтажного дома за деревянным забором. В окошке дома теплился свет, там горела свеча. Перед домом, на улице, росла большая липа.
Он прислонился к стволу дерева, сливаясь с ним, и постоял так некоторое время, вслушиваясь и вглядываясь в окружающее пространство.
Никого.
Только пахнет горелым от разрушенного авиабомбой дома на другой стороне улицы, да где-то далеко брешет собака.
Доносится хлопок выстрела, собака визжит и затихает.
Убили.
Он открыл калитку и вошёл. Здесь тоже была собака — вон там, справа, в будке. Сидит тихо, не лает.
Молодец, умный пёс.
Максим тенью скользнул к двери, постучал негромко. Один раз и, после, паузы ещё трижды: тук, тук-тук-тук.
— Кто? — раздался мужской голос.
— Macht auf, — сказал Максим и добавил, имитируя акцент. — Открыффай.
Лязгнул засов, дверь открылась.
Не спрашивая разрешения, Максим шагнул внутрь и быстро закрыл за собой дверь. Снял фуражку.
— Акулич Василий Степанович? — осведомился уже без всякого акцента.
Перед ним со свечой в подсвечнике стоял невысокий кряжистый мужчина, облачённый в холщёвые серые штаны и такую же рубаху. На ногах чуни [1]. Года пятьдесят три-пятьдесят четыре. Седой, бритый, вислоусый.
— Это я, — ответил мужчина.
— Николай, — Максим протянул руку. — Вас должны были предупредить о моём визите.
— Да, конечно, — в глазах мужчины заплясал радостный огонёк. — Ждём вас, проходите.
Максим посмотрел на свои сапоги.
— Не разувайтесь, — сказал Акулич. Обернулся к комнате, позвал: — Марфа! У нас гости, придумай что-нибудь на стол.
— Отставить стол, — сказал Максим. — Вам самим есть нечего, а я не голоден. Вот, держите, — он вытащил из карманов шинели две банки мясных консервов, передал хозяину. — Всё-таки я, пожалуй, разуюсь и разденусь. Тепло у вас.
— Спасибо… — растерянно сказал Акулич.
Максим снял шинель и сапоги, прошёл в комнату. Пол был чистый, дощатый. Топилась печь. На столе горела ещё одна свеча. За столом сидела Марфа — девочка лет четырнадцати с хмурым лицом. Красавицей её назвать было нельзя, но и дурнушкой тоже. На столе перед ней лежала раскрытая книга. Стихи.
Максим чуть прищурился и прочёл про себя несколько строк:
'Я к ней — и пламень роковой
За дерзкий взор мне был наградой,
И я любовь узнал душой
С ее небесною отрадой,
С ее мучительной тоской'
— Дочь моя, Марфа, — представил хозяин. — Марфа, это Николай… как вас по отчеству?
— Неважно, — сказал Максим. — Просто Николай.
— Здравствуйте, — поздоровалась Марфа, вставая со стула.
— Добрый вечер, — ответил Максим. — Пушкина читаете? Это хорошо.
И процитировал дальше наизусть:
— Умчалась года половина;
Я с трепетом открылся ей,
Сказал: люблю тебя, Наина.
Но робкой горести моей
Наина с гордостью внимала,
Лишь прелести свои любя,
И равнодушно отвечала:
«Пастух, я не люблю тебя!» [2]
Марфа слегка покраснела, опустила глаза. Затем посмотрела прямо на Максима.
— Как это вы увидели с порога, что я читаю? — спросила.
— Вот такой я глазастый, — улыбнулся Максим.
Марфа осторожно улыбнулась в ответ, её лицо сразу посветлело, стало милым и симпатичным.
— На, отнеси на кухню, — Василий Степанович передал дочери консервы. — Поставь чайник и посиди там. Нам с товарищем Николаем поговорить надо.
Марфа, прихватив консервы и книжку, упорхнула.
Мужчины уселись за стол.
— Не проболтается подружкам? — счёл необходимым спросить Максим.
— Ну что вы, — сказал Василий Степанович. — Во-первых, какие подружки, не осталось, считай, никого. А потом, она немцев ненавидит и всё понимает, не хуже нас с вами. Мать убило во время бомбёжки, двадцать пятого сентября… — он помолчал, сглотнул комок в горле. — Марфа поздний ребёнок. Только на неё у меня все чаяния теперь. Если, не приведи господь, с ней что-то случится, то и мне жить незачем.
Максим посмотрел на Василия Степановича испытывающим взглядом.
Акулич был железнодорожником, работал в депо и одновременно состоял в вяземском подполье. Его рекомендовали как надёжного человека, преданного Родине. Но с такой любовью к дочери… Не станет ли она, эта любовь, помехой в нужный момент?
Василий Степанович разгадал мысли Максима.
— Думаете, как бы не