— Ты мне солгал, — произносит она, застегивая пуговицы на блузке дрожащими пальцами.
Я останавливаюсь перед ней, обхватывая ее плечи руками.
— Это не так.
Она оставляет блузку наполовину расстегнутой и сверлит меня взглядом, сжимая пальцы в кулаки.
— Ты солгал мне. Ты лжешь своим поклонникам. О чем еще ты мне солгал? Все, что ты говорил, было игрой? То, что… то, что мы только что сделали, — тоже часть какой-то игры?
Я сжимаю челюсть.
— Это уж слишком — думать, что я лгал тебе и в чем-то еще. Я почти никогда не играл, когда мы были наедине.
— «Почти»?
— Я могу лгать только тогда, когда полностью погружен в роль, Эдвина. И сейчас я не играю. Вот почему я говорю «почти». Потому что да, я играл рядом с тобой в начале, когда мы только познакомились. Но чем лучше я узнавал тебя, чем сильнее начинал дорожить тобой, тем меньше оставалось фальши.
— И как мне в это поверить? Ты мог рассказать правду в любой момент, но не сделал этого.
— А ты бы меня не осудила? Как осуждаешь сейчас, даже не зная всех обстоятельств?
Она вырывается из моих рук.
— Не смей перекладывать вину на меня. Конечно, я осуждаю! Мы соревнуемся за контракт, которого ты не заслуживаешь. Книга стихов не твоя. Ты заставил меня чувствовать жалость к себе, рассказывая, что действуешь ради сестры. Что оплачиваешь ей учебу. Исполняешь ее мечты.
— Так и есть.
— Нет. Если бы ты действительно делал это ради нее, то поддержал бы ее работу.
Я вскидываю руки.
— А что я сейчас делаю? Нам были нужны деньги, и она попросила меня пойти на это. Никто не хотел публиковать эротические стихи девятнадцатилетней девушки. Пока их не связали с моим именем и моей актерской репутацией. Она была на седьмом небе, когда получила предложение.
— Это не поддержка. Это подыгрывание идее, что молодая женщина не может добиться успеха сама.
Ее слова бьют как пощечина. Кэсси всегда радовалась нашей договоренности, но вдруг… Эдвина права? Я был неправ, что согласился?
Я отбрасываю эти сомнения.
— Она не хочет славы. Она просто хочет, чтобы ее работу ценили при жизни, даже если имя не ее.
— Любой хочет, чтобы его работу ценили, Уильям. И каждый за это борется. Никто не получает билет в легкую жизнь.
Кипящая ярость обжигает мне кровь. Легкая жизнь. Вот так она думает о нас?
— Не у всех есть роскошь гордости голодающего художника, — выдавливаю я сквозь зубы. — Не у всех есть твои идеалы. Идеалы не накормят семью. Идеалы не спасут мою сестру, не продлят ей жизнь, чтобы она успела насладиться плодами своего труда после того, как потратит последние годы на борьбу за признание. Не каждый хочет такой чертовой жизни!
Ее щеки вспыхивают.
— Это так ты меня видишь? Просто комок упрямой гордости, живущий одними идеалами?
Я закрываю глаза, провожу рукой по лицу, пытаясь хоть как-то остудить злость. Я не хочу на нее кричать. Я хочу прижать ее к груди и вернуть нас в то прекрасное место, где мы были, когда она ворвалась в эту комнату. Но, открыв глаза, вижу, что ее уже нет передо мной. Она стоит у двери и дергает ручки, все еще оплетенные моими лианами.
Я быстро подхожу.
— Куда ты собралась? Ты так просто со мной закончишь? Даже не попытаешься разобраться?
Она не отрывает взгляда от двери.
— Не знаю. Просто… я знала, что это произойдет. — Последние слова она бормочет почти неслышно.
— Ты знала, что именно произойдет? Что мы поругаемся? Что ты найдешь причину оттолкнуть меня? Так вот зачем ты спросила про Джун до того, как согласиться расторгнуть наше пари? Ты просто искала повод, чтобы сохранить свое преимущество?
Она резко разворачивается ко мне.
— Дело не только в пари. Но, может, ты прав. Может, я ждала этого, потому что мой прошлый опыт меня этому научил. Мужчины лгут. Они представляют себя одними, а оказываются совсем другими, далекими от своих красивых обещаний…
— Не смей сравнивать меня с Деннисом Фиверфортом, — понижаю голос. — Это не имеет никакого отношения ни к нему, ни к твоему прошлому. Это происходит сейчас, и ты просто сбегаешь.
Она срывается на стон и снова дергает ручки.
— Я не сбегаю. Просто отпусти меня. Убери эти лианы, чтобы я могла уйти и… подышать минутку.
Паника в ее голосе разрывает мне грудь. Я ненавижу мысль, что она уйдет в таком состоянии, пусть даже всего лишь в свою комнату. Каждая клетка во мне рвется к ней — держать ее, кричать, говорить, спорить, пока мы не найдем решение, хотя бы временное перемирие. Хоть обещание попытаться понять друг друга. Но она — не я. Может, она иначе переживает боль. Может, ей нужно быть одной.
Я не могу заставить ее быть кем-то другим.
Потому что я люблю ее.
Люблю, даже если сейчас она меня ненавидит.
Медленно опускаю пальцы на ручку. Сердце сжимается, когда она отшатывается, но я все же выпускаю магию, и лианы исчезают.
— Я не стану тебя удерживать, — шепчу, — но, пожалуйста, вернись ко мне, если в твоем сердце найдется желание все это уладить. Я знаю, что тебе больно, и понимаю почему. Я знаю, что эта ссора чертовски ужасна, но, прошу, Эдвина. Не позволяй этому разрушить то, что мы начали.
Ее горло дергается, и она коротко, резко кивает.
Последние лианы падают на пол, и она наконец поворачивает ручку. И, хлопнув дверью, уходит, оставляя меня в холоде, какого я не знал прежде.
ГЛАВА 37
ЭДВИНА
К утру я уже тысячу раз успела сменить ярость на чувство вины и обратно. Я злюсь, что Уильям скрывал от меня свою тайну. Злюсь за его поклонников, которых он обманывал. За его сестру, которую затолкали в тень, потому что ее талант начали замечать только тогда, когда его представил мужчина. Я сама через это проходила и не могу перестать злиться.
Но с другой стороны… он ведь был прав насчет меня. Не у всех есть привилегия цепляться за идеалы так же упорно, как я. Богатые родители и братья всегда были моей подушкой безопасности. Я могла стремиться к карьере, рисковать и все равно знала, что могу вернуться домой. Да, ценой своей независимости, но я бы не осталась голодной.
А Уильям и Кэсси оказались на грани долговой ямы, с которой я никогда не сталкивалась. Контракт стал спасением. Он уберег Кэсси от работного дома. И теперь, когда я познакомилась с ней, я не могу не согласиться: Уильям был прав, сделав все, чтобы уберечь ее от такой участи.
Но боль все равно осталась. В сердце — осколок, который шепчет: Я же предупреждала. Твердит, что все, что я берегла между мной и Уильямом, никогда не было настоящим. Всегда было ложью. Всегда — игрой.
Нет, — возражает остальная часть сердца. — Это не правда. Ты знаешь, какой он настоящий. Ты видела обе стороны.
Тогда почему он молчал так долго? Почему дождался, пока я отдалась ему? Пока не начала умолять о правде?
Я выхожу из комнаты почти в полдень и даже тогда не уверена, что готова к встрече с Уильямом. К счастью, в гостиной его нет. Только Дафна, развалившаяся на одном из кухонных шкафов. Она приоткрывает глаза, когда замечает меня, сладко потягивается и зевает.
— Долго же ты спала, — говорит она, спрыгивая на пол. — Наверное, утомилась после всех этих стонаний. А потом еще крики были.
Я заливаюсь краской. Когда я вылетела из комнаты отдыха, в кухне были Монти и Дафна. Монти растянулся на спине на кухонном острове, курил сигариллу, а Дафна потягивала ликер из крошечной деревянной чашки. Никто ничего не сказал, но тишина сказала все за них — наверняка слышали абсолютно все.
Я кривлюсь:
— Здесь… кто-нибудь есть?
— Монти и Уильям пошли помогать с подготовкой к балу.
Меня захлестывает облегчение. До самого мероприятия еще есть время. Может, получится все это время держаться в тени и не пересекаться с Уильямом вовсе. Хотя сердце снова проваливается в пустоту, стоит вспомнить его последние слова: