- У дочки? На кладбище? – переспросила я, надеясь на то, что я не так расслышала, что я не так всё поняла.
- Ну, да, - чуть нахмурился Банзар, отложив телефон в сторону. – У него же лет восемь или девять назад дочка умерла. Ты не в курсе, что ли?
Тошнота подступила к горлу, грудь будто тисками сдавило. Пошатнувшись, я отступила от стола на несколько шагов, пока не уперлась спиной в холодильник. Меня начало трясти и лихорадить, взгляд в панике забегал по гостиной и кухне.
Как я могла сказать ему такое, да ещё накануне такого дня? Как у меня язык повернулся? Почему я даже на секунду не задумалась о том, что у взрослого тридцатисемилетнего мужчины может быть прошлое? Почему я не задалась вопросом, по какой причине человек такой широкой души, как Пётр, живёт где-то на отшибе в стороне от всех?
- Эй, Вась. Ты чего? Что с тобой?
Банзар подскочил ко мне и попытался сделать так, чтобы я сфокусировала на нём взгляд. Но мне сейчас было не до него. Ни до кого, вообще. Я думала только о том, каково вчера было Петру слышать то, что я ему сказала.
- Какая же я дура! – выдохнула я и сморгнула слёзы, размывающие картинку перед глазами.
- Вася, сядь. Василиса, - Банзар тянул меня на стул, но я вырвала локоть из его руки и, наконец, смогла сфокусироваться на его лице.
- Как это случилось? С дочкой. А жена его? Она тоже…?
- Я… я не знаю, - растерялся Банзар, наливая мне воду в стакан. – Петрович никогда не рассказывал. Я о том, что у него дочка умерла, узнал только от него пьяного, когда он вечером с кладбища вернулся. Года четыре назад это было. Если я правильно понял, то его дочку машину сбила. Из-за самокатчика какого-то. Она подумала, что он наедет прямо на неё, и отскочила в сторону… на дорогу.
- Боже, - спрятав лицо в ладонях, я осела на пол и не придумала ничего лучше, кроме того, чтобы просто плакать и с каждой слезой ненавидеть себя всё больше и больше.
- Вася, ты меня до усрачки пугаешь. Может, «скорую»?
- Не надо ничего. Просто уйди, - выронила я тихо, но уйти предпочла сама.
С трудом поднявшись на ноги, я поплелась вверх по лестнице, желая спрятаться в своей комнате.
- Только ты это… - догнал меня голос Банзара на одной ступенек. - …лучше не высовывайся вечером, когда Петрович вернется. Отсидись до утра в комнате. Сама понимаешь…
Можно подумать, что после всего я смогу посмотреть ему в глаза. Да я лучше соберу свои вещи и уеду не попрощавшись, чем решусь вновь заглянуть Петру в глаза и сказать хоть что-нибудь.
Но наверху вместо того, чтобы зайти в свою комнату, я пошла к двери в комнату Петра.
За тринадцать дней я ни разу не заглянула в его комнату. Мне и любопытно даже не было, что у него там находится. Папа отлично меня выдрессировал, запрещая заходить в его кабинет или его с мамой спальню. Поэтому и к всегда закрытой двери в комнату Петра я никогда не проявляла интерес. Закрыто и закрыто – значит, нельзя.
Но сейчас мне просто жизненно необходимо было узнать о Петре чуть больше, чем он о себе рассказывал. Хоть одним глазком, но мне нужно было заглянуть в хоть одну из страниц его прошлого.
Вот только зачем?
Чтобы ещё больше себя возненавидеть?
Отличный план, Васька. Такой же умный, как твои вчерашние слова про семью, детей и дом.
Но я уже открыла дверь. Уже вошла в комнату и застыла на пороге.
Внутри его комнаты было так же аскетично, как в моей, до того, как я разбавила её яркими подушками и прочей декоративной мелочовкой.
Аккуратно заправленная постель с серым покрывалом, тумбочка, компьютерный стол с ноутбуком на нём, черное кресло на колёсиках и белый комод напротив кровати, на котором было несколько фоторамок и на всех них была изображена маленькая девочка.
С каждым шагом к комоду, слёзы всё сильнее и сильнее текли по моим слезам, потому что на фотографиях я отчетливо узнавала Петра. Да, он был моложе, без бороды, а ещё по-настоящему счастливым, потому что его шею крепко-крепко обеими ручками обнимала девочка лет пяти. В платье оливкового цвета, с желтым бантиком в темно-рыжих волосах, словно смеясь, девочка казалась копией Петра.
Они так похожи…
В глазах обоих горит свет и тепло, они светятся от счастья, потому что в данный момент едва ли найдётся хоть кто-то счастливее их.
Моя рука потянулась к фотографии, чтобы коснуться её, но я одёрнула себя. Накрыв рот ладонью, попятилась назад, покинула комнату Петра, закрыла дверь, как было, а затем я спряталась в своей комнате, где, не находя себе места, металась по комнате, скидывая свои вещи в чемоданы.
Когда дело до дошло до мисок Беляша, мне пришлось спуститься на кухню, чтобы помыть их, высушить и только потом убрать в чемодан.
Под замах после мисок я помыла и стакан, оставленный мной на столе. Молоко из него пришлось вылить Найде, которая хоть и любила его, но в этот раз к нему даже не притронулась. Казалось, даже от неё я ощущала волны негодования и возмущения вчерашним.
Прибрав всё на кухне, я открыла холодильник, чтобы убрать в него банку с молоком, и застыла, увидев, что вчерашние котлеты, которые Пётр просил разморозить ему для ужина, он так и не приготовил. Они так и лежали в тарелке – растаявшие.
Очередной укол совести. Из-за меня он вчера даже не поужинал, а сегодня, судя по кухне и его кружке на сушилке, ограничился только кофе.
Нужно позвонить папе. Пусть отправит за мной машину. Если мне суждено жить в своей комнате и до конца жизни выполнять все папины приказы, то я это заслужила.
Бухгалтер в фирме отца, который будет показывать пальцем, что делать и куда идти – это мой максимум. Папа оказался прав: для того, чтобы быть самостоятельной и решать что-либо самой у меня ещё недостаточно мозгов.
Чтобы не уезжать совсем уж неблагодарной свиньёй, я покормила и напоила всю живность, которая была во дворе Петра. Дополола огород и полила цветы у крыльца, чтоб их листья не вяли на солнце.
Складывалось впечатление, что сегодня абсолютно всё впало в уныние. Даже Найда и Беляш не были столь игривыми и активными, как бывало обычно. Они словно заняли наблюдательные позиции и чего-то ждали.
Поднявшись вновь в свою комнату, я села за письменный стол, взяла карандаш и лист бумаги, и принялась сочинять записку, в которой собиралась не только извиниться перед Петром за вчерашние слова, но и поблагодарить его за всё, что он для меня сделал за эти тринадцать дней.
Но мысли не собирались в кучу. Не принимали нужную форму. Детский лепет какой-то: «простите, пожалуйста, была неправа» и «спасибо, что кормили».
Я никчемна.
Может, стоит уехать по-английски? Пётр, наверняка, сам поймёт причину.
Или нет?
Не знаю!
Резко выйдя из-за стола, я подошла к своей постели и упала на неё лицом в подушки. Рукой нащупала телефон, понимая, что уже пора звонить папе, если я хочу уехать отсюда до возвращения Петра.
Палец завис над строкой с именем «папа».
Чего я жду?
Всего-то и нужно, что сказать папе, что я всё осознала, приняла, поняла и готова покаяться. А затем молча проглотить его ухмылки, самодовольство… и ещё лет двадцать продолжить глотать житейские советы.
Заблокировав экран телефона, забросила его под подушку.
Одна только мысль о том, как папа будет доволен тем, что он в очередной раз добился своего, наступив мне на горло, заставляла злиться и ненавидеть себя.
Не уеду.
По крайней мере, не так.
Дождусь Петра, извинюсь и тогда уеду.
Уеду, потому что он сам меня выгонит. Заслуженно, кстати.
Но с папы, разве что, можно спросить, почему он раньше ничего не рассказывал мне о Петре и его семье. Хотя, Пётр – это лишь один из многих его знакомых. Я о папиных близких друзьях-то особо ничего не знаю, кроме имён и лиц, потому что, когда они приходят, начинаются мужские разговоры и темы, к которым мои уши и даже мамины не допускались никогда.
Весь день я не находила себе места. Всё время держала рядом с собой телефон на тот случай, если Пётр вдруг позвонит мне, чтобы привычно сказать, что нужно достать из холодильника или морозилки к ужину.