— У вас что-то случилось? — спросила девушка с удивлением. Как-никак на земле посреди джунглей сидели мужчина в пиджаке и галстуке и мальчик в форме частной школы, и оба надрывались от смеха.
— Мы ищем зуб, — сказал Сегис. Ему хотелось шутить и дальше, а я приоткрыл было рот, чтобы показать щель и отек, но смеяться уже не мог. Губа, десна, вся челюсть болели все сильнее и сильнее. От мыслей о стоматологе становилось еще хуже: сколько дней придется проторчать в клинике, чтобы подготовить имплант, во сколько мне это обойдется. Так и подмывало спросить: «А у кувшинщиков, случайно, нет своих стоматологий?» И вдруг, словно весь адреналин вытек через щербину, через открытую десну, меня накрыла пустота. Героический порыв испарился — вернулись боль и уныние из-за всего случившегося: через двадцать четыре часа Сегис должен был заплатить долг, я отдал ему деньги, которые у меня могли потребовать обратно, перед этим банк отказал мне в финансировании; к тому же лечение гребаного зуба будет стоить как крыло от самолета. Мне захотелось расплакаться — кажется, я и расплакался, все еще смеясь, точно какая-нибудь зловещая маска.
Нашего ангела-хранителя звали Гея. Гея или Гейя, как-то так. В любом случае смешно, да? Не знаю, сама она сменила имя, чтобы подчеркнуть свою связь с экоммунарами, или ее так окрестили родители, чтобы она выделялась на фоне Гарсий, Гонсалесов и Пересов. Кто-то, пытаясь тебя выделить среди миллионов ничтожеств, передает тебе свое клеймо, а кто-то уже самим выбором имени толкает тебя на путь хиппи. Я сразу приписал ей родителей-предкувшинщиков: они наверняка были защитниками окружающей среды старого образца, людьми с устроенной жизнью (конечно же), хорошими зарплатами и активами, потому что молоденькая Гея была красивой и здоровой. Ее кожа, волосы и зубы говорили о хорошем происхождении, о детстве с золотой ложкой во рту и обеспеченной ранней юности; одни лишь пальцы, грубые и со сломанными ногтями, нарушали гармонию образа — у Геи были типичные руки кувшинщика, копающегося в земле.
Я увидел в ней выпендрежницу, которая приехала строить сообщество в сквернейшем районе города с той же нечистой совестью и жаждой приключений, с той же пылкостью и наивностью, с какими другие выпендрежницы проводят месячный отпуск: едут волонтерить в бедные страны, помогают в роддомах или деревенских школах, фотографируются с радостными неграми, ходят на дикие пляжи и трахаются с другими волонтерами, так что в итоге их резюме обрастают общественной деятельностью — компании такое любят. Ну и ошибся же я! Если только она не наврала, Гея — внучка бывших жителей Южного сектора, эмигрантов первого поколения. Власти насильно их туда заселили, когда этот район еще не был такой позорной дырой. С большими усилиями и жертвами — тебе бы понравилась их трогательная меритократическая история — они вырастили нескольких детей, которые теперь жили в другом, менее депрессивном месте. В третьем поколении выросла Гея — столько мучиться ей уже не пришлось, но чистая совесть и семейная гордость подтолкнули ее в этот район, чтобы опробовать на практике то, чему она научилась в сельском сообществе, где жила в прошлом году. Это по-своему подтверждает мои догадки: в движении экоммунаров нет ничего спонтанного, это не люди решают организовываться, создавать сообщества, ставить солнечные панели, делиться бытовой техникой и разбивать парки; это не жильцы задаются целью изменить свой район, чтобы изменить мир, — их к этому подстрекают, подталкивают, я бы даже сказал, вынуждают активисты, радикалы, настоящие профессиональные кувшинщики. Вроде юной Геи, которая посвятила этому делу тело и душу, как только окончила университет. Значит, она в жизни не имела никакой другой работы. Те, для кого революция стала образом жизни, были всегда. Ничто так не гарантирует верности идеям, как оплата труда.
Но она не признается, что это ее работа и ей платят, чтобы в этой дыре она рисовала муралы и открывала столовые с самообслуживанием. Она пришла делиться опытом и знаниями; она вдохновляет, она курирует переход, но обязательно оставляет инициативу жильцам. Здесь всегда было сильное общественное движение, просто его не замечали из-за несправедливой стигмы, которая тяготеет над районом. Люди судят о нем только по видам с проспекта и по происшествиям, но Южный сектор — это не только преступность, наркотики и маргиналы: здесь очень хотят перемен, здесь много энергии, много любви, в том числе любви к себе. Прелестная девушка трещала без умолку, пока приятнейше обрабатывала мою губу кусками ваты, и под ее опекой я глупо чувствовал себя героем.
— Что вы с собой сделали? — спросила она. В ее словах было ноль иронии; она не выстроила причинно-следственных связей, как будто потерять зуб в самом опасном районе города можно массой разных способов, как будто здесь можно прогуливаться с сыном, спокойно обходя вонючие лужи, и споткнуться.
— Нас хотели ограбить, — приврал я немного, даже не сделав знака Сегису. Он, конечно же, подхватит мою версию: нас хотели ограбить, воров будто бы было несколько, а то кто бы в одиночку набросился на нас двоих, и вообще, ограбить нас хотели, но не получилось, мы отбились, злоумышленники смогли только сломать мне зуб, но часы остались на запястье, и кошелек цел. Вот такие мы герои.
— Мне очень жаль, — ответила наша ангельская спутница, осматривая опухший нос Сегиса. Это был явно не дежурный ответ, она извинилась от имени района: его населяют хорошие, но брошенные люди, не знавшие ничего, кроме бедности, пренебрежения со стороны властей, неприязни остальных горожан, полицейского беспредела, и поэтому иногда — не так часто, как принято считать, и не так часто, как уверяет падкая на сенсации пресса, — иногда они ведут себя отчаянно. У грабителей просто не было других возможностей: перед ними захлопнули слишком много дверей, их обрекли на маргинализацию, работу от случая к случаю, попрошайничество и, к несчастью, на преступность. Она не только сочувствовала им и оправдывала их поступки, не только пыталась нас убедить, что их агрессия лежит на совести властей, махнувших на Южный сектор рукой, но и хотела загладить чужую вину, показать нам другую сторону этих мест, их светлое и радостное лицо, даже будущее: она пригласила нас в экоммунарскую столовую, которую жители открыли всего месяц назад.
— С удовольствием, — сказал я искренне, потому что обед в местной столовой, под прекраснодушную болтовню Геи и прочих кувшинщиков, представлялся мне лучшей прививкой для Сегиса. У него открылись бы глаза; он понял бы, как ошибается его мать, и сам не полез бы волонтерить в трущобах и не растратил бы свой талант где-нибудь в деревне из-за подружки или кризиса молодости. — Конечно, мы останемся перекусить.
Но сначала я позвонил Юлиане, которой обещал приехать и помочь с тобой, однако она уже подус-покоилась: ты унялся, отчиталась она; у тебя кончились силы, ты снова стал послушным и теперь ел. Я представил себе сцену: ты сидишь за столом, со слюнявчиком в полный рост, глотаешь еду с той жадностью, с которой всегда ел и которую деменция только обострила; и Юлиана, терпеливая Юлиана, святая покровительница стариков, увещевает тебя сладкими словами, чтобы ты не опрокинул тарелку и не подавился из-за того, что не жуешь.
Мы отправились вслед за Геей из небольшого помещения, где она залечивала наши раны, в столовую на первом этаже одного из зданий, на фасаде которого уже был мурал.
— Переход только начался, — сообщила она нам, — но мы возлагаем на него много надежд, и отклик жителей очень воодушевляет.
— Само собой, — ответил я с чрезвычайно участливым видом.
Мне уже доводилось бывать в кувшиннических столовых. В отличие от других, я хожу туда не потому, что кормят там дешево, намного дешевле, чем в любом ресторане, чуть ли не бесплатно, не потому, что платить можно настоящими деньгами, как это делаю я, а можно какой-нибудь из их смешных социальных валют: в обмен на еду ты должен чем-то с ними поделиться, отдать их делу часть своих знаний или времени. И не потому, что кормят там съедобно, хотя я признаю, что готовят кувшинщики неплохо, даже при всей ограниченности меню из-за принципиального отказа от импортных и фабричных продуктов, а еще от таких, чье производство нарушает естественный календарь сбора урожая. Я захожу туда время от времени, чтобы застать их в своей стихии: меня забавляет их трескотня за общим столом, потому что они народ словоохотливый и во время еды болтают без умолку, особенно когда рядом с ними нет других кувшинщиков, все-таки разговор — это их способ убеждать и вербовать в свои ряды. Вот для чего и нужны все те столовые, которые они везде открывают. Если верить официальной версии, то их открывают сами жильцы, чтобы создавать рабочие места и обеспечивать семьям достойное питание, а сообществам и городским огородам — сбыт, бла-бла-бла; но на самом деле у них другая функция — служить одним из главных орудий пропаганды. Люди идут туда по необходимости, а вместе с чечевицей получают и парочку ложек идеологии. В какой-то степени это наверняка работает: семьи без средств, мигранты, молодые студенты и рабочие с ближайших строек — все ищут дешевую еду; кого-то, думаю, чечевица с пропагандой и окувшинивает.