— Тогда ты знаешь, как работает вымораживание: дождевая или талая вода попадает в трещины камня, а когда температура падает, вода замерзает, расширяется и давит на внутренние стенки; замерзание и оттаивание по кругу приводят к раскалыванию породы. Несколько капель росы могут разрушить даже самый твердый камень, потому что замерзают и расширяются у него в трещинах, увеличивая пространство, куда снова проникает вода; она и дальше замерзает и тает, так что возникает ледяной клин, который со временем разрастается настолько, что камень — стена — разламывается. Так мы… — заявила Гея, включая в это «мы» нас или, по крайней мере, Сегиса (она смотрела только на него), — так мы строим новый мир: не на обломках старого, а в его трещинах. Мы не ждем, пока нам подвернется возможность устроить революцию: будущее для нас начинается прямо здесь. Каждое деревенское или районное сообщество, каждый кооператив, распределительная сеть, суперблок — это ледяной клин. Даже эта столовая может показаться сущей мелочью, но она капля в трещине, в поре; она будет расти и расширять поры, пока не превратится в тоненькую щель, которая перерастет в трещину и когда-нибудь расколет камень. Вот так люди, которые не входят в сообщество и даже не участвуют в жизни своего района, но разделяют общую тревогу, все сильнее и сильнее меняют свою жизнь, а когда наступает время выборов, они проголосуют исходя из этого. Вот такое накопление небольших изменений и приведет к трансформации всей системы. И при этом каждый сделает жизнь другого лучше. Мы не гонимся за утопией и не обещаем далекий рай: мы делаем все, что предлагаем, это реальность, она уже здесь — только протяни руку. Сквозь трещины можно увидеть другую сторону стены. Будущее!
Будущее. Последние слова Гея произнесла с раскинутыми руками, обводя убогое помещение, где мы ели; рядом сидела шайка оборванцев, а еда была сугубо питательной. Будущее. Вот каким его обещают кувшинщики. Я и сам не объяснил бы этого лучше. И я многое мог бы ей на это сказать. Мог бы с легкостью возразить. Продемонстрировать, что ее метафора — редкая чушь. У социальных изменений с геологическими процессами нет ничего общего. Чтобы пресловутые капли росы и ледяные клинья разбили огромный камень, нужны тысячи лет. Система не камень, во всяком случае не в буквальном смысле. Она твердая, но и мягкая, одновременно твердая, жидкая и даже газообразная; она существует и дает отпор во всех агрегатных состояниях. Власть — это не правительство, у нее нет штаб-квартиры, возле которой можно было бы устроить демонстрацию или разбить палатки, потому что она нигде и при этом везде, она почти не оставляет лазеек, в своем нынешнем виде она настолько сложна, что в истории нет ничего на нее похожего. Кувшинщики — не альтернатива. Может, альтернативы вообще нет. Так было написано на кружке, которую я купил в Лондоне. Я мог бы уточнить: да, в стене есть трещины — как раз для того, чтобы она дышала, чтобы она была устойчивее к изменениям и не ломалась (делают же в мостах деформационные швы); для того, чтобы в них смогли пробраться экоммунары и поверить, что они меняют мир. Трещины не только расширяются, но и сужаются; они закроются и раздавят постороннюю силу, когда та превратится в угрозу. Я мог бы напомнить Гее, что ее единомышленников очень мало. Сообщества действительно растут, но их по-прежнему кот наплакал, и я знаю, что процент отсева высок: многие сначала присоединяются, а потом уходят из-за усталости или разочарования, потому что кувшинщики — страшно требовательное племя. Еще кто-то — вроде Роберто из банка, с браслетом на одном запястье и швейцарскими часами на другом, — поддерживает их просто для виду. Их жалкая горстка, они в меньшинстве. В шумном, очень заметном, но меньшинстве. Они живут в пузыре, тогда как во внешнем мире все еще существуют закрытые клубы, где семьи с годовым доходом с пятью-шестью нулями роскошно отмечают совершеннолетие дочерей, а потом выдают их замуж за сыновей из того же клуба и так сохраняют свою неприкосновенность. И как бы сильно ни разрастался этот пузырь, большинство людей все же остаются за его пределами, за пределами этой столовой; они не живут сообществами, потому что не хотят каждое воскресенье просиживать на собраниях, решая, устанавливать в районе солнечные панели или разбить огород. Они хотят и дальше ездить по горам, высунув руку из окна, и планировать следующий отпуск. Они хотят и дальше мечтать о Нью-Йорке. У них другие проблемы и страхи, причем посерьезнее, чем климатический кризис и социальное неравенство. У них изматывающая работа, сложности с финансированием бизнеса, долги, своенравные дети, неверные партнеры, дряхлые родители, которым нужна опека. А еще у них другие удовольствия и желания, причем поважнее, чем организация сообществ и достижение продовольственного суверенитета. У них своя простая и деятельная жизнь. Человеческая сложность не вписывается в кувшиннический шаблон, поэтому в сообществах бурлят конфликты, и какие-то из них кончаются плохо, хотя Гея нам об этом не расскажет. Неправда, что там меняется менталитет и что заметные изменения климата быстрее подталкивают людей к трансформации. Ты только на них посмотри: они — мы — выдержали недели пятидесятиградусной жары, парализующие снегопады, отключения воды из-за весенней засухи, неуправляемые пожары, потери урожая, катастрофические наводнения. Мы пережили Жаркую неделю. Мы прочитали все отчеты экспертной комиссии и услышали все прогнозы: повышение температуры, повышение уровня моря, коллапс. Но знаешь, что нас таки образумило, мобилизовало и заставило принять меры? Тараканы. Чертовы мадагаскарские тараканы! Только когда мы столкнулись с новым видом тараканов, гигантским и мерзким, который облюбовал Средиземноморье из-за более мягких зим и теперь молниеносно размножается и заселяет города, канализации и улицы, пробирается в дома, кухни и спальни и будит нас по ночам своим шипением, то поползла паника и до нас дошло, что изменение климата, вообще-то, серьезная проблема. Из-за каких-то чертовых тараканов. В этом все мы. Трещины, говорит Гея. Будущее, говорит она.
Я мог бы ей все это рассказать, но она не умолкала ни на секунду, нанизывая одно предложение на другое. ¥ нее была четко разработанная система аргументов, как в телемагазине, и она полностью сосредоточилась на Сегисе — не то потому, что уже начала меня подозревать в скептицизме, не то потому, что всегда легче вербовать молодых людей, более податливых, более невинных, отзывающихся с большим энтузиазмом, — как и она сама.
— Кстати, о будущем: как ты себе его представляешь? — вдруг спросила она Сегиса. Мой добрый Сегис слушал ее так внимательно, что я не смог разобраться: думал ли он о своем, не обращая внимания на внешний шум, смеялся ли про себя или чувствовал какое-то притяжение, может даже романтическое, к этой красивой и увлеченной девушке? Или капли ее слов просочились в трещины его сознания и экоммунарская болтовня все-таки начала на него действовать? Я попытался обрубить этот разговор, пока он не стал слишком опасным: — У нас не так много времени, нам пора идти.
Я действительно хотел уйти, но они меня не услышали.
— Как я представляю себе будущее? — переспросил Сегис. — Не знаю. Трудным, наверное.
Тут он на несколько секунд задумался. Я хотел напомнить ему о будущем, не человечества, а его собственном, о будущем Сегисмундо Гарсии, сына Сегисмундо Гарсии и внука Сегисмундо Гарсии. Он должен окончить школу для успешных детей. Поступить в заграничный университет. Добиться успеха в каком-то своем бизнесе. Не спуститься на лифте вниз. Достигнуть той высоты, которая не светит ни тебе, ни мне. Стратосферы. Вот твое будущее, Сегис. Скажи ей.
Но Гея не дала ему высказаться, а вывалила ему на голову вообще весь свой товар.
— Когда я была в твоем возрасте… — заговорила она свысока, хотя была старше Сегиса всего лет на шесть или семь. — Когда я была в твоем возрасте, то однажды нас спросили в школе, как мы представляем себе будущее, каким мы видим мир через двадцать или тридцать лет. Мы ответили примерно так же: будет хуже, намного хуже, неизбежно хуже. Больше неравенства и меньше демократии. Авторитарные режимы и технологический надзор. Экологические катастрофы, войны за оскудевающие ресурсы. Мегакорпорации. Оголтелый капитализм, то есть еще более оголтелый. Несостоявшиеся государства, целые страны в руках мафии. Терроризм, социальные бунты, повсеместное насилие. Невыносимый воздух, дефицит питьевой воды, волны продовольственных кризисов. Каждый сам за себя.