Я открыла дверь. Холодный воздух коридора ударил в лицо. И только тогда я поняла, как сильно дрожат мои руки.
Я впервые видела своего мужа таким — растерянным, будто весь мир внезапно перестал подчиняться его воле. Я почувствовала, что он снова хочет заговорить о безопасности, об охране, о чём угодно, лишь бы продолжать разговор, — поэтому едва заметно покачала головой.
Он тихо прошептал:
— Оливия… прости меня.
— Феликс, — сказала я.
На секунду в его глазах вспыхнула надежда — слабая искра, мгновенно исчезнувшая.
— Феликс… как ты нашёл меня в пещере? Ты не видел моих следов. Ты даже не шел по той дороге.
Он открыл рот, готовясь сказать новую ложь. Но я лишь подняла взгляд и молча попросила: не надо.
Он выдохнул. Опустил плечи. И сдался.
— Кольцо, — произнёс он. — То, что я подарил тебе. Я… связал его с руной на своей руке.
Он медленно снял с себя дорожный плащ — тот упал на пол с глухим звучанием. Затем стянул кожаный нарукавник, развязал рукав рубашки и протянул руку вперёд. На коже ещё не было самой метки — только тень, лёгкое потемнение, предвестие того, что руна проявится позже. Но и этого было достаточно. Мне не нужно было прикасаться — я чувствовала тьму, спящую под кожей.
Я шагнула к нему. Один шаг, другой. Он смотрел на меня так, будто не знал, чего ожидать.
Я просто медленно сняла кольцо и вложила в его ладонь.
Глава 59
БУЛОЧКИ С КОРИЦЕЙ
Я спустилась вниз и первым делом подозвала к себе сэра Алдрета.
Сбросила капюшон с головы, открывая лицо, чтобы все поняли — наблюдают и следят они не за мной, — и тихо произнесла:
— Мой муж ещё не закончил с делами. Он занят. А мы… прогуляемся?
— Как скажите, миледи. — в его голосе звучало беспокойство.
В воздухе висели тяжёлые, влажные капли так и не начавшегося дождя. Город дышал сыростью, пах мокрым камнем и свежей выпечкой из соседних лавок, совмещая в себе холод гулявшего между домами ветра и тепло домашней печи.
Мы с сэром Алдретом приближались к рыночной площади — самой оживлённой точке города. Чем ближе мы подходили, тем громче становились голоса: смех торговцев, ругань возничих, детские выкрики.
Горожане спешили по делам, переговаривались у лавок, лениво сидели на крыльце таверны, попивая крепкое пиво. Они жили своей жизнью — простой, шумной, равнодушной к моим переживаниям.
Будто весь город показывал мне: ничего не изменилось.
Жизнь продолжает идти своим чередом.
Как только за моей спиной захлопнулась дверь, в мою голову одна за одной приходили умные фразы, каверзные упреки и взаимные обвинения.
Я спорила с ним мысленно так, будто он стоял прямо передо мной: я отвечала за него, перебивала его, оправдывала и обвиняла одновременно. Я подбирала слова, которые могли бы задеть его больнее всего. И тут же — слова, которые могли бы его поддержать, если бы вдруг он попытался объясниться.
Я обвиняла его в лицемерии, кричала на него от обиды. Перед глазами всплывали его речи о свободе: как он уверенно говорил о правах магов, о том, что Орден Порядка давно перешёл грань дозволенного; как убеждённо заявлял, что каждый волен распоряжаться своей силой и судьбой. Он говорил о доверии, о личном выборе, о том, что власть не должна душить людей.
Но стоило возникнуть первой тени опасности — и все эти слова оставались лишь красивыми лозунгами. Он мог рассуждать о свободе для всего мира, но, когда дело касалось меня, своей собственной жены, он был готов лишить меня голоса, права выбора, он даже не сообщил об возможной опасности.
И в какой-то момент, медленно прогуливаясь по улице, я поймала себя на мысли, что больше не думаю ни о таверне, ни о письмах, ни о Феликсе, ни о его проклятой руне.
С каждым шагом внутренний шум становился тише.
Город будто впитывал мою ярость, растворял её в собственном дыхании.
Голоса торговцев смешивались с ароматом свежего хлеба, влажный камень мостовой мерцал под серым небом, прохожие спешили по своим делам — уверенные, спокойные, живые.
И эта повседневная суета медленно обволакивала меня, вытесняя тревоги, осаживая острые мысли.
Я глубоко вдохнула. Прохладный воздух остудил мою ярость, напряжение в груди немного отпустило, щёки перестали гореть.
Я не собиралась делать глупости, теперь я несу ответственность не только за себя. Я не собиралась воплощать в жизнь ни одну из тех глупостей, которыми пыталось соблазнить меня воспаленное воображение.
Меня накрыло не сразу. Мысль, что под моим сердцем растёт жизнь, была сначала будто далёкой — как слабое эхо в пустой комнате. Но потом…
Мои пальцы вдруг задрожали, будто это не я, а тело решило бояться за двоих. Мне стало трудно дышать, словно воздух вокруг стал густым, вязким. Я остановилась посреди улицы, а мир продолжал движение — люди шли, смеялись, торговались, даже не замечая, что для меня всё уже изменилось.
Я правда… жду ребёнка?
Эти слова ударили сильнее, чем любое письмо, чем любой испуг, который я пережила за последние месяцы. Волнение поднялось из глубины — тёплое, щемящее, пугающее. Хотелось и улыбнуться, и расплакаться, и бежать куда-то, спрятаться, переждать.
Жизнь, которая теперь зависит от меня. От каждого моего шага.
Осознание этого сжало горло, но в груди одновременно разлилось что-то тёплое, нежное, что невозможно было игнорировать.
Я боялась. Я дрожала. Я была рада. Но мне нужно было идти…
* * *
Я шла по центральной улице, почти достигнув рыночной площади — именно сюда, на эту самую площадь, я вернулась из прошлого, именно в этой точке и началась моя новая жизнь. Я разглядывала витрины и искала следы изменений… но всё оставалось прежним. Как в прошлом, так и в будущем.
Моего носа нежно коснулся легкий едва уловимый аромат. Пахло свежей выпечкой, корицей, растопленным маслом, теплотой и уютом, которые мгновенно возвращает человека в детство.
— Сэр Алдрет, сейчас я угощу вас самой лучшей булочкой в мире, — сказала я и сама удивилась тому, сколько тепла прозвучало в моём голосе. Я почти уже ощущала на языке мягкое тесто, посыпанное коричневым сахаром.
Мы свернули за угол — и увидели её. Маленькая старая лавка с большой, жаркой печью внутри. Табличка, на которой было выведено слегка выцветшей краской: «Сладкая пышка».
Как по расписанию, мальчишка-подмастерье выбежал наружу — мордашка в муке, волосы торчат в разные стороны. Он начал отряхивать пыль с огромного деревянного пекаря, служившего вывеской и рекламой.
Заметив меня, он расправил плечи и почтительно поклонился, а затем, сияя, прокричал:
— Госпожа, у вас ещё есть полчаса, чтобы попробовать лучшие булочки в мире! Наш старый пекарь вот-вот уйдёт на покой!
С этими словами мальчишка, пыхтя, потащил тяжёлую фигуру пекаря из деревянных досок обратно в лавку.
Я устроилась за крайним столиком — маленьким, спрятанным в углу, словно созданным для тех, кто хочет остаться незамеченным. Пекарня к этому часу почти опустела: шумные покупатели разошлись, двери больше не хлопали от бесконечного потока людей. Внутри остались только сам пекарь да его семья — жена, убирающая последние подносы, девочка-подмастерье, бережно складывающая выпечку в корзины на завтра, и парнишка, теперь подметающий пол.
Я попросила сэра Алдрета купить морс и разных мелочей в соседних магазинах, осталась за столиком одна, согреваемая жаром печи и ожиданием — ожиданием свежих булочек и…
* * *
Дверной колокольчик звякнул, отвлекая меня от моих мыслей.
Я лишь мельком взглянула на дверь, ожидая очередного посетителя, но фигура в тёмном дорожном плаще направилась в мою сторону.
Посетительница шла медленно — слишком медленно для покупателя, пришедшего за булочками. Плащ был наброшен почти так же, как у меня, капюшон скрывал лицо, ткань блестела от мелкого дождя на улице. И в её походке было что-то настолько знакомое, что мне потребовалась лишь секунда, чтобы почувствовать, как кожа на руках покрывается мурашками.