Он смотрит на меня с каким-то странным, отстраненным сожалением, как врач на безнадежного больного. Его взгляд скользит по моему лицу, но не видит меня. Он видит проблему, которую нужно решить. И эта отстраненность ранит больнее любого оскорбления.
— В таких ситуациях всегда вина обоих, Мила. Ничего просто так не случается. Отношения — это улица с двусторонним движением. Где-то я недодал, где-то ты недопоняла… Мы оба позволили этому случиться. Нужно быть взрослее и признать это, а не истерить сейчас, как маленькая девочка.
И вот оно. То, чего я бессознательно ждала. Классическая попытка переложить часть вины. Сделать и меня соучастницей этого краха, чтобы самому было легче. И от этой подлости холодеет уже не внутри, а снаружи, будто кожу обложили льдом.
По спине бегут мурашки. Он не просто предает, он еще и пытается сделать меня виноватой. Сделать так, чтобы я сама поверила, что заслужила это.
— Моя вина? — внутри все кричит от боли и несправедливости. — Моя вина была лишь в том, что я тебя слишком любила. Слепо, безоговорочно и доверчиво. Верила каждому твоему слову, каждой ложной ласке. Строила свой мир вокруг тебя и нашего дома. А ты нагло, цинично этим воспользовался. И теперь, вместо того чтобы хоть как-то оправдаться, ты пытаешься переложить на меня ответственность за свое предательство? Нет, Саша. Это только твоя вина. Всецело. От первого до последнего грязного слова. Вся вина только на тебе.
— Как скажешь. Я сделал все, что мог. Что ж… Удачи тебе, Мила. Искренне.
От этого пожелания мурашки бегут по коже.
Удачи.
После всего.
Словно мы просто расстались по обоюдному желанию. Словно он не разорвал мне сердце и не растоптал нашу жизнь.
Я смотрю, как он поправляет манжету, и думаю о том, что эти руки, еще недавно держали меня, а сегодня принесли папку с документами на развод.
— В среду мой юрист свяжется с тобой, встретимся, переоформим все документы. Оформлю на тебя квартиру, машину, открою счет, сумма будет приличной, хватит надолго. И в тот же день станем свободны друг от друга. Я все организую, тебе ни о чем не придется беспокоиться. Нужна только твоя подпись в этих документах.
Я отворачиваюсь от него, глядя на свой стол, засыпанный мукой, на несделанные вареники, на миску с вишней, которая кажется сейчас каплями засохшей крови. За окном уже совсем стемнело. Я мою руки и ставлю эти подписи, а потом буквально впечатываю папку в его грудь.
— Убирайся отсюда. Я не хочу тебя больше видеть. Мне не нужны твои квартиры, твои счета и твои… Мне ничего от тебя не нужно. Ни-че-го. Ни твоих денег, ни твоей жалости, ни тебя самого!
Он наклоняется ко мне, на автомате, чтобы поцеловать в щеку на прощание, как делал это тысячи раз, уходя на работу. Но сейчас это кажется верхом цинизма.
Я резко, почти грубо отстраняюсь.
Саша замирает на мгновение, а затем я слышу тихую, почти неслышную ухмылку. Не оборачиваясь, слышу его ровные, уверенные шаги, удаляющиеся по коридору, щелчок открывающегося замка и громкий, финальный, навсегда отрезающий хлопок двери.
И тишина.
Она сходит на меня, как лавина, давит на уши, гудит в висках.
Ноги подкашиваются, и я тяжело, будто свалившись с высоты, опускаюсь на стул. Локти упираются в столешницу, в мягкий, предательский слой муки, и я зарываюсь лицом в ладони, пытаясь заглушить ту боль, что разрывает изнутри.
Слезы текут сквозь пальцы, оставляя на столе грязные разводы, смешиваясь с мукой, и я даже не пытаюсь их остановить. Потому что все кончено.
Глава 3
Мила
Я не спала всю ночь, ворочалась в холодной, словно чужой постели, и теперь чувствую себя разбитой, опустошенной. Каждая мысль дается с трудом, каждое движение требует невероятных усилий. Я понимаю, что нужно звонить на работу, но мысль о том, чтобы говорить с кем-то, притворяться, что все в порядке, вызывает тошноту.
Но и идти я так на работу не могу, поэтому набираю номер редактора.
— Алло, Мила? Ты где? У нас планерка через полчаса, и у меня горят сроки по макету, — она как всегда активна, а я не могу сейчас за ней успеть. Мне нужно немного времени.
— Маргарита Петровна, я… я не приду сегодня. Извините, очень плохо себя чувствую, — выдавливаю из себя.
— Ты издеваешься? Мила, это не смешно. Если ты не предоставишь переделанную статью о новых жилых комплексах к завтрашнему утру, мне придется искать другого журналиста. Я понимаю, у всех бывают проблемы, но работа есть работа. Она не должна страдать из-за твоего настроения. Тошнит, проблевалась, выпила таблетку и на работу.
Ну уж нет. Мне мужа хватило.
— Ищите, — тихо, едва слышно говорю, но она все прекрасно расслышала
— Что?
— Увольняйте, ищите замену, но я не смогу работать несколько дне, простите. И до свидания.
Мне все равно. Абсолютно. Ее угрозы, статья, дедлайны, все это теряет всякий смысл сейчас. Единственное, что существует реально — это тяжесть на сердце и пустота внутри.
В итоге я сижу весь день в кресле, укутавшись в плед, и смотрю в одну точку на стене, не в силах думать, чувствовать, и даже просто существовать.
К вечеру в квартире становится темно. Я не включаю свет, и знакомые очертания комнаты кажутся призрачными и недружелюбными. Но это длится не долго.
Дочка вернулась из гостей, и включила свет.
— Мам? Ты дома? Почему так темно? Или лампочка перегорела? — звонкий, беззаботный голосок Златы звенит в прихожей. Она счастлива, но это ненадолго.
Я слышу, как она снимает куртку, бросает рюкзак на пол. Сейчас она войдет, и мне придется… придется разрушить ее мир, а не знаю, какие подобрать слова, потому что не существует правильных слов для такого.
Не успеваю даже додумать, как Злата появляется в гостиной. Щеки розовые, бодрая, полна сил и энергии. Бедная моя девочка.
— О, ты дома, — начинает, увидев меня. — Папа еще не приходил? — мотаю головой. — Он звонил? Он обещал мне новый графический планшет привезти, я ему ссылку скидывала, он сказал, что посмотрит в перерыве между встречами.
Ее слова вонзаются в сердце раскаленными игла.
Нервно сглатываю и делаю над собой невероятное усилие, чтобы заставить себя подняться.
— Златочка… садись, пожалуйста. Нам нужно серьезно поговорить.
Она замирает на месте, ее бойкое настроение в миг сменяется настороженностью, взгляд становится внимательным.
— О чем надо поговорить? Ты так странно, тихо говоришь. И выглядишь… плохо. Ты болеешь? Что-то случилось? Твое начало уже звучит пугающе,