И все же она неуверенно садится на край дивана, глядя на меня широко раскрытыми, испуганными глазами. Я сажусь напротив, пытаясь найти в себе хоть каплю сил, хоть крупицу спокойствия, но не могу. Я оцепенела от страха.
— Злат… родная моя… твой папа… — голос предательски дрожит. Я сжимаю пальцы в замок, чтобы они не дрожали. — Мы с твоим отцом приняли очень тяжелое решение… мы разводимся. Он… у него теперь другая жизнь, другая семья.
Сначала в ее глазах появляется лишь полное, абсолютное непонимание, ее мозг отказывается воспринимать услышанное. Потом появляется шок, а потом она впадает в настоящий ужас.
— Что? Что ты такое вообще говоришь? Какая еще другая семья? Это дурацкая шутка. Она совсем не смешная, мам!
— Это не шутка, дочка. К сожалению, это чистая правда.
Она просто смотрит на меня, не мигая, а потом из ее груди вырывается сдавленный хрип, превращающийся в настоящий вопль. — Нет! Нет! Не может быть! Ты врешь! — но я мотаю головой и в ее глазах блестят слезы. — Почему? Почему ты его отпустила? Что ты сделала?
Она вскакивает с дивана.
— Что ты ему такого сказала? Что сделала? Ты снова его пилила из-за работы? Из-за того, что он мало бывает дома? Я знаю, вы ссорились иногда! Это ты во всем виновата! Ты его довела!
— Злата, умоляю тебя, успокойся, пожалуйста, — я пытаюсь взять ее за руку, но она дергается, как от огня.
— Не трогай меня! Не подходи! Ты виновата! Почему ты не остановила его? Почему не поговорила по-нормальному? Почему просто так его отпустила, сдалась? Ты же его жена! Ты должна была бороться за него! Должна была удержать любой ценой! Должна была сделать так, чтобы он остался!
Она продолжает обвинять меня и ее слова бьют по самому больному, каждое слово попадая в цель. Я пытаюсь сохранить остатки самообладания, но внутри все кричит от ее несправедливых обвинений.
— Я не могу его удержать, если он сам этого не хочет, если он уже все для себя решил! Так, к сожалению, бывает в жизни. Но я всегда буду с тобой, я твоя мама. Мы справимся с этим вместе. Я обещаю, все будет хорошо.
— Хорошо? — она истерично кричит, и слезы ручьями текут по ее раскрасневшимся щекам. — Как что-то теперь может быть хорошо? У меня не будет папы! Он уйдет к какой-то дуре! У него будет другая семья, другой ребенок, а я ему буду не нужна! Ничего хорошего не будет! Никогда! Ни-ког-да!
Она мечется по комнате, как загнанный, испуганный зверек, не находя себе места.
— Ненавижу тебя! Если ты не вернешь его, если вы не помиритесь, я… я уйду! Я не вернусь в этот дом никогда! Ты меня больше не увидишь!
— Злата, перестань, — стараюсь не кричать, ведь ей и без того плохо. — Ты не понимаешь, что говоришь! Ты сейчас в шоке и говоришь ужасные вещи! Успокойся, прошу тебя, давай сядем и поговорим нормально, как взрослые люди!
— Я не хочу с тобой разговаривать! Ты разрушила все! Ты разрушила нашу семью! Я тебя ненавижу!
Она резко разворачивается, смахивая слезы, и выбегает из гостиной. Я слышу, как с силой, со всего размаха хлопает дверь ее комнаты, и звучит четкий, злобный щелчок замка. Заперлась.
Я же остаюсь сидеть в полной темноте, оглушенная стуком собственного сердца и звенящей, давящей тишиной.
Глава 4
Мила
Не могу поверить, что это происходит. Я каждый день надеялась, что это сон, от которого никак не могу проснуться, но увы, это реальность, в которой сейчас сижу в ультрасовременном кресле в кабинете адвоката Саши и ощущаю себя преданной, как никогда ярко.
Стеклянный стол, строгий интерьер, тихий гул кондиционера, все это кажется декорациями к спектаклю, в котором не хочу участвовать, но обязана.
Саша, в отличие от меня, выглядит собранным и деловым. Он смотрит бумаги, что-то уточняет у адвоката тихим, уверенным голосом. Кажется, мы оформляем не развод, а очередную, ничем не примечательную сделку по покупке недвижимости. Что, впрочем, так и есть. Для него.
— Все готово, — адвокат кладет перед нами аккуратные стопки документов. — Квартира, загородный дом, автомобиль переоформлены на вас, Мила Александровна. Все финансовые вопросы также урегулированы в полном соответствии с нашей предварительной договоренностью. Вам остается только поставить подписи в отмеченных местах.
Я машинально киваю, глядя на свои инициалы на плотной бумаге. Эти буквы ничего для меня не значат. Они просто чернила на документе, который хоронит семнадцать лет жизни.
— Мне ничего от тебя не нужно, Саша, — тихо, но четко говорю я, упорно глядя в окно на серое небо. — Я же говорила тебе тогда, повторюсь и сейчас. Мне не нужны твои квартиры и машины. Мне не нужно, чтобы откупался от меня.
Он тяжело вздыхает, с легким раздражением откладывая дорогую ручку.
— А я не подонок последний, чтобы бросать вас с дочерью на произвол судьбы. Я не собираюсь оставлять вас в некомфортных или стесненных условиях. Поверь, для меня самое главное в этой ситуации, чтобы вам обеим было хорошо, спокойно и сыто.
Его слова, такие до жути разумные и правильные, вызывают во мне злость и горькую, бесконечную печаль. Я не сдерживаю усталой, печальной ухмылки, не обращая теперь никакого внимания на присутствие адвоката.
— Чтобы у Златы было абсолютно все необходимое для полноценной жизни и хорошего будущего, чтобы она не меняла школу, не теряла друзей, потому что у тебя гордыня взыграла.
— Знаешь, Саш, настоящее «хорошо» для меня было бы одно, проснуться утром и понять, что все это дурной сон. Что ты не изменяешь мне, что у нас по-прежнему есть семья, пусть не идеальная, но наша. Вот это было бы настоящее, настоящее «хорошо». А все это… — с легким презрением машу рукой в сторону разложенных документов, — это просто жалкая, ничтожная компенсация, которой не заполнить ту огромную дыру, которую ты своими руками оставляешь в нашей жизни.
Он морщится от моих слов, но я и не обязана говорить то, от чего ему станет хорошо.
— Мила, давай без этих сцен, а? Давай не будем разводить истерику здесь и сейчас, в таком месте. Все уже решено. Давай просто закончим с этим цивилизованно.
Адвокат тактично отводит взгляд, давая нам время поговорить, но мне больше нечего ему сказать. Это просто агония, которую сама себе устроила, поэтому беру в руки ручку и подписываю. Плевать пуст думает, что хочет обо мне. Все равно