Мне жаль, что все так грустно и печально закончилось. Но другого пути не было. Возможен только один конец. Мне правда жаль. Мама тоже будет жалеть. Она еще не знает. Мне не хочется ей говорить. Никто пока не знает – даже сам Джерри. Все думают, что я просто поехала в гости к маме, и так оно и есть, я еще не написала письмо Джерри. А потом… думаю, теперь я подожду, пока не закончу этот текст. Мне станет легче. Мой разум прояснится. Будет проще подобрать слова. Надо просто записать все, что произошло…
Конечно, если бы мы с Джерри не…
Нет, так начинать нельзя. Как и маленькая Мэри Мари в былые времена, я пытаюсь начать обед с мороженого вместо супа! И поэтому я должна начать с того, на чем остановилась, конечно же. То есть со свадьбы.
Я помню эту свадьбу, как будто это было вчера. Сейчас, глядя в рукопись Мэри Мари, я понимаю, почему она произвела на меня такое сильное впечатление. Конечно, это была очень тихая свадьба – только члены семьи. Но я никогда не забуду прекрасное мамино лицо и нежность отца. Как он заключил ее в объятия и поцеловал, когда все закончилось… Я отчетливо помню, что даже тетя Хэтти всхлипнула и вынуждена была отвернуться, чтобы вытереть глаза.
Они сразу же уехали, сначала в Нью-Йорк на день или два, потом в Андерсонвилль, чтобы подготовиться к настоящему свадебному путешествию на другой конец света. Я осталась в Бостоне и ходила в школу. Ничего существенного не происходило – полагаю, именно поэтому рукопись оказалась на дне маленького чемоданчика.
Весной, когда родители приехали и мы все вернулись в Андерсонвилль, начался долгий период моего счастливого девичества, и я подозреваю, что была слишком довольна и счастлива, чтобы думать о писательстве. Ведь только тогда, когда мы грустим или чем-то обеспокоены, у нас возникает желание замарать идеальную белую бумагу «исповедями» и «историями моей жизни». Свидетельство тому – то, чем я сейчас занимаюсь.
И поэтому, наверное, неудивительно, что рукопись Мэри Мари до сих пор лежала забытой в маленьком старом чемодане, который убрали на чердак. Мэри Мари была счастлива.
И я действительно была счастлива, когда мы вернулись в Андерсонвилль. Сейчас, вспоминая это, я понимаю, что отец и мама делали все возможное, чтобы вычеркнуть из моей памяти несчастливые годы моего детства. Если уж на то пошло, они также делали все возможное, чтобы вычеркнуть и из своей памяти эти несчастливые годы. Оглядываясь назад, я думаю, что у них это прекрасно получилось. Насколько я знаю, они были очень счастливы.
Не всегда это было легко, даже я это видела. Им пришлось много приспосабливаться и сглаживать углы, чтобы повседневная жизнь текла гладко. Но когда два человека твердо решили, что все должно быть хорошо, когда каждый упорно стремится к счастью другого, а не к своему собственному, тогда все обязано наладиться. Но для этого нужны усилия двоих. Один не справится. Если бы Джерри только…
Но сейчас еще не время говорить о Джерри.
Я вернусь к своему девичеству.
Это было непростое время для отца и мамы, несмотря на их огромную любовь ко мне и попытки сделать меня счастливой и вычеркнуть прошлое из моей памяти. Теперь я это понимаю. Ведь, в конце концов, я была всего лишь девчонкой, такой же, как и все молодые девушки, – взбалмошной, нервной, легкомысленной, полной капризов и причуд. Кроме того, я многое унаследовала от мамы и многое от отца, чтобы быть сущим противоречием и всегда идти против течения, как я написала в первых строках детской автобиографии.
Когда мы вернулись в Андерсонвилль, мне только исполнилось шестнадцать. Первые несколько месяцев мою голову занимали мысли о чуде и радости жизни в старом доме, где отец и мама были достаточно долго счастливы вместе. Затем, когда пришла осень и начались занятия в школе, я вернулась к обычной жизни и стала самой обычной юной девушкой.
Как терпелива была мама, да и отец тоже! Сейчас я понимаю, как мягко и тактично они помогали мне преодолевать преграды, которыми усеян путь каждой шестнадцатилетней девушки, которая думает, что раз уж она отпустила подол платья и убрала волосы, то стала совсем взрослой и может делать, думать и говорить все, что ей заблагорассудится.
Я хорошо помню, как меня задевало, огорчало и раздражало мамино требование носить галоши и теплое пальто, поменьше есть мороженого и шоколадных конфет и пить лимонада. Я ведь была уже достаточно взрослой, чтобы позаботиться о себе самой! Неужели мне никогда не позволят иметь собственное мнение и выражать собственные суждения? Мне казалось, что нет! Так рассуждала шестнадцатилетняя я.
Что касается одежды… Отчетливо помню тоскливый ноябрьский ливень, в который я кричала маме, что она хочет превратить меня обратно в глупую маленькую Мэри. Потому что она была категорически против цепочек, бисерных браслетов, ярких гребней и блестящих вечерних платьев, которые носили все девочки в школе. Представьте только! Неужели она хотела, чтобы я одевалась как маленькая деревенщина? Похоже, что да. Бедная мама! Дорогая мама! Удивляюсь, как она вообще сохранила терпение, но она это сделала. Это я тоже хорошо помню.
Именно в ту зиму у меня было самое сложное время. Как в детстве почти все болеют корью и коклюшем, так и большинство юных женщин переживают этот ужасающий период. Интересно почему? Конечно же, это случилось и со мной. Как и положено, я плакала часами из-за выдуманного пренебрежения со стороны одноклассниц, днями напролет страдала из-за того, что отец или мама «не понимают меня». Я подвергала сомнениям все существующее в мрачном отчаянии из-за того, что самый близкий друг отвел от меня взгляд, размышляла, стоит ли вообще жизнь того, чтобы ее жить, – явно склоняясь к тому, что не стоит.
Погрузившись в устойчивое уныние, я стала остро переживать за спасение своей души и лихорадочно изучать все – измы и – ологии, которые привлекали мой блуждающий взгляд. За один-единственный месяц последовательно я побывала начинающим агностиком, атеистом, пантеистом и монистом. Одновременно я читала Ибсена и мудро рассуждала о новых формах семейных отношений.
Мама – милая мама! – смотрела на это в ужасе. Думаю, она боялась даже за мою жизнь, что уж говорить про мой рассудок и нравственность. На помощь пришел отец. Он отмахнулся от маминых страхов, сказал, что, скорее всего, меня мучит несварение желудка или я слишком быстро расту, может быть, не высыпаюсь или нуждаюсь в хорошем тонизирующем средстве. Он забрал