Я подозреваю, что Джерри по-прежнему любит мороженое и закаты, а я – нет. Вот и все. У меня в жизни появилось нечто большее, более возвышенное, глубокое и важное. У нас нет общих вкусов, общих мыслей, общих стремлений. Я подозреваю, более того, я знаю, что действую ему на нервы так же, как и он мне. Поэтому я уверена, что он будет рад, когда получит мое письмо.
Но я как-то не решаюсь сказать об этом маме.
* * *
Что ж, я закончила. Около четырех дней я дописывала биографию Мэри Мари. Пожалуй, мне даже понравилось, хотя, должна признать, это совершенно ничего не прояснило. Впрочем, все было ясно и раньше. Другого пути нет. Я должна написать это письмо. Как я уже говорила, мне очень жаль, что все так печально закончилось.
Полагаю, завтра мне придется сказать об этом маме. Я хочу ей все рассказать до того, как напишу письмо Джерри. Это огорчит маму. Я знаю, что огорчит. И мне очень жаль. Бедная мама! В ее жизни было так много несчастья. Но теперь она счастлива. Они с отцом прекрасно ладят. Отец по-прежнему ректор колледжа. Два года назад он выпустил замечательную книгу о лунных затмениях, а в этом году собирается выпустить еще одну, о солнечных. Мама вычитывает для него гранки. Ей это нравится.
Она мне так и сказала.
Я должна рассказать ей все завтра.
* * *
Завтра, которое превратилось в сегодня
Интересно, знала ли мама, что я собиралась ей сказать, когда зашла в ее маленькую гостиную сегодня утром. Мне кажется, что знала. Я все гадала, как мне начать, но не успела опомниться, как разговор был уже в самом разгаре. Вот почему я думаю, что, возможно, мама…
Но я становлюсь такой же несносной, как маленькая Мэри Мари. Сейчас я попытаюсь рассказать по порядку, что произошло.
Я облизала губы, сглотнула и думала, как же мне начать разговор о том, что я не собираюсь возвращаться к Джерри, как вдруг внезапно поняла, что говорю о маленькой Юнис. И тогда мама ответила:
– Да, моя дорогая, и именно это утешает меня больше всего – ты так предана Юнис. Видишь ли, я иногда боюсь, что вы с Джерри можете расстаться. Но я знаю, что из-за Юнис вы никогда этого не сделаете.
– Но, мама, именно по этой причине… то есть это могло бы быть причиной. – Я осеклась. Язык меня не слушался, горло и губы пересохли.
Подумать только, мама подозревала – знала – о нас с Джерри и при этом говорила, что из-за Юнис я не стану этого делать. А ведь именно из-за нее я и собиралась уйти от мужа. Позволить ребенку вырасти, думая, что танцы и автомобили – главное в жизни, и…
Но мама снова заговорила:
– Юнис. Да. Ты хочешь сказать, что никогда не заставишь ее пройти через то, через что пришлось пройти тебе в ее возрасте.
– Мама, я… я… – Я снова замолчала.
Я была так зла на себя и недовольна собой, что мне пришлось замолчать, хотя я могла и хотела сказать так много – если бы только мои пересохшие губы меня слушались.
Мама с трудом перевела дыхание, она сильно побледнела.
– Интересно, помнишь ли ты… вспоминаешь ли ты когда-нибудь свое детство, – сказала она.
– Да, конечно. Иногда.
Я думала о дневнике, который только что перечитала и дополнила.
Мать снова задержала дыхание, на этот раз почти со всхлипом, и начала говорить – сначала сбивчиво, обрывками фраз, потом торопливо; слова лились потоком, который, казалось, не успевал за мыслями.
Она рассказывала о своей молодости и замужестве, о моем появлении. Она говорила о своей жизни с отцом и об ошибках, которые она совершила. Разумеется, многое из того, что она рассказала, уже было в дневнике Мэри Мари, но она сказала много-много больше. Наконец-то передо мной открылась вся панорама происходящего.
Потом она заговорила обо мне, о моем детстве, и ее голос начал дрожать. Она рассказала о Мэри и Мари, о двойственности моей природы (как будто я не знала об этом!). Но она сказала многое, чего я не знала, и многое прояснила для меня…
На расстоянии все видится гораздо яснее, чем вблизи!
Она расклеилась и заплакала, когда заговорила о разводе, о том, какое влияние он оказал на меня, о ложном представлении о браке, которое у меня появилось. Она сказала, что для меня не было ничего хуже, чем жить так, как я жила. Она сказала, что я выросла изнеженной, пресыщенной и одновременно искушенной не по годам; я как губка впитывала слова и мысли слуг. Она даже рассказала о том вечере за столиком в маленьком кафе, когда я превозносила блестки и пайетки и сказала, что вот теперь мы живем настоящую жизнь. Мама была потрясена, увидев, как поступила со мной. Но было уже слишком поздно.
Она рассказала очень многое о последующих годах и о примирении, а потом, каким-то образом, перевела разговор на нас с Джерри. Ее лицо раскраснелось; пока она говорила и подрубала подол, то смотрела на свое шитье, а не мне в глаза.
Мама сказала, что было время, когда она немного беспокоилась за нас с Джерри, боялась, что мы расстанемся. Она сказала, что это был бы самый черный момент в жизни, потому что она считает это своей, и только своей виной.
Я попыталась вмешаться и сказать, что дело не в этом, что она ни в чем не виновата, но она покачала головой, не желая слушать, и подняла руку, и мне пришлось слушать ее дальше. И тут она посмотрела мне прямо в глаза, и в них была такая глубокая и страшная боль, что я просто вынуждена была слушать.
Она снова сказала, что если бы я ушла от мужа, то это была бы ее вина, из-за того, что она сама подала мне пример детского своеволия и эгоистичного стремления к личному счастью в ущерб всему. Это было бы последней каплей. Это разбило бы ей сердце.
Мама заявила, что теперь уверена, что ей не стоит беспокоиться. Такого никогда не случится.
Думаю, от ее слов у меня перехватило дыхание. Как бы то ни было, я пыталась перебить ее и сказать, что мы собираемся разъехаться, что я пришла к ней именно для того, чтобы сообщить об этом.