Вот тогда до меня окончательно дошла вся глубина положения. Я был не просто рабом. Я был изгоем среди изгоев. Чужим в теле чужака. И сила, растущие мышцы, не приближали меня к свободе.
Поднялся, отряхнулся, натянул рубаху, подобрал свой вонючий ушат и поплелся за новой порцией навоза. Но внутри что-то переломилось. Ярость ушла. Осталась лишь холодная, безжалостная решимость. Я выживу. Не для того, чтобы сбежать. А для того, чтобы когда-нибудь, когда представится шанс, раздавить этого старика, Гронна и всю эту гребаную деревню.
На третьей неделе случилось то, что Андрей в глубине души уже начал считать невозможным — проблеск. Не снисхождение, не жалость, а простая, бытовая необходимость.
Мужик, который занимался пережигом дров в уголь — угольщик — слег. С ним приключилась лихорадка, и его обязанности некому было передать, кроме как тому, кто постоянно таскал дрова и хотя бы видел процесс со стороны. Этим «кем-то» оказался Я.
Старик, скрипя зубами от недовольства, что меня необходимо перевести на другую работу, но был вынужден согласиться. Экономика деревни была важнее личной прихоти. Когда Гронн привел к дымящимся угольным кучам, то я, не дожидаясь пинков, молча взял кочергу и начал аккуратно подбрасывать щепу в нижние отдушины, следя за цветом и плотностью дыма. Делал это уверенно, переняв нехитрую, но требующую внимания науку за две недели наблюдений.
Старик, наблюдая за этим, что-то буркнул Гронну, явно недовольный, что «дрогга» оказался не так уж и глуп. Но менять что-либо было поздно.
И вот здесь началось самое интересное. Теперь мне приходилось не только следить за углем, но и носить его — в плетеных корзинах в кузницу.
Кузница стояла на отшибе, у ручья, и с самого порога ее захватывающая мощь била по чувствам. Воздух дрожал от жары и гудел от ударов. В центре этого ада, как повелитель стихий, стоял кузнец. Мужчина лет пятидесяти, ростом и широтой плеч едва ли уступавший Гронну, но в его силе была сконцентрированная, отточенная годами мощь ремесла. Его лицо, обветренное и серьезное, обрамляла короткая седая щетина, а глаза, узкие и внимательные. Его руки были размером с две мои головы, каждый палец — похож на обрубок стального троса.
Он молча наблюдал, как я, сгорбившись, вываливал уголь в специальный бункер. Его взгляд был тяжелым, оценивающим. В отличие от других, в его глазах не было ни страха, ни брезгливости. Был лишь холодный профессиональный интерес.
В тот же день, после того как основные угольные кучи были растоплены и запечатаны, Гронн, получив от кузнеца короткий кивок, не повел Андрея обратно к свинарнику, а толкнул его в сторону кузницы.
Видимо, кузнец что-то сказал старику. Возможно, «Уголь у него получается. Давай его сюда, он нужнее», а может, просто «Он сильный, пусть мехи раздувает». Их язык я все еще не понимал, но иерархию уловил четко: слово Кузнеца здесь весило много.
Так у меня появилась вторая смена. Работу доверили самую черновую, но, как ни парадоксально, куда более человечную, чем таскание навоза.
Работа с мехами. Это оказалось каторгой иного порядка. Две огромные деревянные груши с ручками нужно было ритмично разводить и сводить, чтобы поддерживать в горне ровный жар. Первые дни после этого у меня отказывали руки и спина, но я стискивал зубы и гнал от себя плохие мысли, в кузне было лучше, чем в свинарнике.
Подача заготовок. Кузнец молча тыкал пальцем в полку с железными прутами, и я должен был в нужный момент, угадывая по взгляду мастера, подать ему в горн нужную заготовку и отскочить, чтобы не мешать. Ну и конечное уборка в помещении, в процессе работы образовывалось достаточно много мусора, окалины, шлак отбиваемый с изделий, угольная пыль и пепел выдуваемый мехами. Угольная пыль и пепел, летая, оседала практически на всём, что находилось в кузне. В связи с чем, после завершения работ я ветошью протирал полки с изделиями и инструментом. Веником сметал мусор с пола, совком собирал и выносил на улицу.
Кузнец, чье имя услышал лишь однажды — Борг — был человеком немногословным. Он не хвалил и не ругал. Лишь иногда, если Андрей делал что-то не так, его огромная ладонь опускалась ему на плечо, сжимаясь с такой силой, что кости трещали, и поправляла движение. Это был единственный язык, который он с ним использовал — язык силы и дела.
Но после недели в кузнице Андрей поймал на себе взгляд Борга. Тот, вытирая пот со лба, смотрел на его окрепшие плечи и руки. И в его глазах не было ни презрения, ни ненависти. Было лишь короткий, едва заметный кивок.
И для меня, жившего все это время в атмосфере унизительной жестокости, это молчаливое кивание, одобрение что ли, значило больше, чем любая похвала в моей прошлой жизни. Это был первый, крошечный лучик в кромешной тьме нового существования. И я цеплялся за него из последних сил.
Работа в кузнице стала не просто спасением от свинарника. Она стала щелью в эту чужую, враждебную реальность. И щелью этой был язык.
Кузнец Борг был молчалив. Он общался жестами, кивками и короткими, отрывистыми командами, которых Андрей сначала не понимал. Но он, чей ум, отточенный в прошлой жизни, не был затуманен подростковыми гормонами, начал ловить их, как голодный зверь — крохи.
Когда Борг, указывая на мехи, говорил: «Дунн», и я, запомнив, повторял: «Дунн», вкладывая в звук весь смысл — «раздувать». Сначала кузнец лишь бросал на меня короткий взгляд. Но однажды, когда поднимал тяжелую заготовку, я неуверенно произнес: «Железо?» по-русски, Борг хрипло бросил: «Кранн».
Это был прорыв. Я тут же повторил: «Кранн». Борг кивнул и продолжил работу.
С тех пор процесс пошел активнее. Я стал указывать на предметы вопросительным взглядом.
—«Молот?» — спрашивал по-русски, держа в руках «балгу».
—«Балга. Тулган балга», — поправлял Борг, имея в виду большой кузнечный молот.
—«Балга», — я тут же повторял, и в голове щелкало, как замок.
Узнал, что огонь — «фрайа», вода — «ватра», уголь — «кол». Начал понимать простейшие команды: «Принеси» (Вей), «Держи» (Холд), «Жди» (Талла).
Борг, видя моё рвение, стал подсказывать чаще. Он не утруждал себя долгими объяснениями, но его исправления были точными, как удары молота. Если ошибался в слове, Борг просто повторял его правильно, глядя ему прямо в глаза, пока я не запоминал. Это был суровый, но абсолютно честный процесс обучения.
Еще одним знаком доверия, который изменил всё, стало разрешение ночевать в кузнице. Видимо, Борг устал