Весь день я работал на автомате, подавая Боргу раскаленные заготовки, таскал уголь. Но внутри меня бушевала буря. Мысль о гвозде, о том, что я сделаю, не отпускала ни на секунду. Я ловил себя на том, что бросаю жадные взгляды на молотки, на наковальню, представляя, как металл будет мне поддаваться.
Наконец, рабочий день закончился. Борг, по своему обыкновению, смахнул пот с лица, бросил короткое «Оставайся» — и вышел, его массивная фигура скрылась в вечерних сумерках.
Я ждал, пока его шаги затихнут вдали. Сердце стучало где-то в горле. Быстро подойдя к двери, я убедился, что никого нет, и затворил ее на засов изнутри. Вернувшись к горну, я увидел, что угли еще не погасли, лишь прикрылись пеплом, храня в глубине алое, живое сердце. Я схватил рукоятки мехов и начал работать ими, сначала осторожно, потом все ритмичнее.
Воздух со свистом врывался в горнило, пепел взметнулся вихрем, и из-под серой золы выползли сначала красные, потом оранжевые, и наконец — ослепительно белые язычки пламени. Знакомы жар ударил в лицо.
Дрожащими от нетерпения руками я достал свой клад. Холодный, неуклюжий гвоздь. Я схватил его кузнечными щипцами и сунул в самую гущу раскаленного чрева горна. Минуты тянулись мучительно долго. Металл сначала покраснел, потом пожелтел и, наконец, засверкал ослепительным белым цветом, готовый к ковке.
Перенеся его на наковальню, я схватил небольшой ручной молоток. Первый удар был неуверенным. Гвоздь лишь слегка подался, но не расплющился, а изогнулся дугой. Я выругался, снова сунул его в горн, снова раскалил. На этот раз бил яростнее, целясь в самое основание изгиба, пытаясь выправить и расплющить конец. Металл шипел и искрил, будто сопротивляясь, не желая принимать новую форму. Он норовил согнуться вбок, уйти в сторону, его было трудно удержать на месте.
Но я не сдавался. Адреналин и ненависть придавали сил. Я приноровился: быстрые, короткие удары по краю, чтобы сформировать лезвие, потом более сильные — по центру, чтобы выправить. Пот с меня лил ручьями, смешиваясь с копотью и летящими искрами. Прошел час, может больше. Но постепенно, под моими яростными ударами, изогнутый стержень начал превращаться в нечто иное. Что-то грубое, кривое, но уже отдаленно напоминающее длинный и узкий клинок.
Когда форма меня более-менее устроила, я бросил заготовку в бочку с водой. Шипение и клубы пара окутали мое творение. Достав его, я увидел почерневший, грубый, но уже нож.
Осталось самое сложное — заточка. У Борга был целый набор напильников. Я взял самый грубый, с крупной насечкой, и принялся за работу. Скрип металла по металлу резал слух. Я водил напильником, формируя скосы, сдирая лишний металл, выводя хоть какую-то режущую кромку. Пальцы немели от напряжения, спина гудела от усталости. Потом взял другой напильник, помельче, и пытался хоть как-то наточить лезвие. Оно получалось неровным, зазубренным, но острие было. Достал полено, опробовал. Острие впивалось в дерево, оставляя глубокие царапины.
Выдрал нить из размочаленного края рубахи, этой нитью подвязал нож к бедру, пытаясь максимально скрыть его.
Всю ночь я почти не сомкнул глаз. Под грубой овчиной пальцы то и дело нащупывали холодный, шершавый металл самодельного ножа, привязанного к бедру. В уме я снова и снова прокручивал план: подкараулить старика в темном углу, всадить лезвие ему под ребра, может быть схватить его же трость как дубину против Гронна... Мечты о мести и побеге были единственными, что согревали меня в этом аду.
Мысль о побеге жгла изнутри, как раскаленный уголек. Бежать без оглядки, туда, где нет этого вечного старика с его тростью и унизительной работы за миску похлебки.
Но тут же, холодной струей, накатывало осознание. Этот нож — иллюзия. Побег — самоубийство.
Я ведь уже понял, как тут все устроено. Каждая деревня — это одна большая семья, опутанная кровными узами, общими предками и круговой порукой. Я здесь чужак. Если я трону кого-то здесь, даже в целях самообороны, даже того же старика или Гронна.
Я не стану преступником в глазах закона. Его тут нет. Я стану врагом рода. И весь этот род, от мала до велика, от грудных младенцев до дряхлых стариков, будет обязан меня найти. Кровь за кровь.
И даже если я проявлю нечеловеческую удаль и уйду от погони, что меня ждет за лесом? Другая деревня. Такой же замкнутый мирок, со своими правилами, своими табу и своим недоверием ко всему чужому. Чужака там либо прогонят, либо заставят работать на еще более жутких условиях, либо… прикончат, чтобы не было проблем. Мой нож не сделает меня своим. Он только отметит меня как опасного отщепенца.
Как победить систему, против которой бессильно даже оружие? Как вырваться из лабиринта, где все стены живые и все смотрят на тебя враждебно? Ответа не было. Его не могло быть.
Я сжал кулаки, чувствуя, как бессильная ярость снова подкатывает к горлу. Нож показался не ключом, а бесполезным, холодным куском железа.
С горечью перевернувшись на другой бок. Побег был бессмыслен. Оставалось только терпеть, выживать и надеяться на чудо. С этим горьким, окончательным разочарованием я, изможденный, и провалился в беспокойный, тревожный сон.
Утро началось как обычно. Уголь, дрова, ожидание Борга. Но едва я закончил раскладывать инструменты, в кузницу вошел не кузнец, а тот самый мужик с топором, мой первый надсмотрщик. Его лицо было невозмутимым.
— «Старейшина зовет. Имперский откупщик едет», — бросил он коротко.
«Имперский откупщик». Звучало важно, но для меня это был просто новый непонятный термин. Однако ослушаться я не посмел. С тревогой похлопав по скрытому под тканью лезвию, я покорно последовал за ним.
У дома старейшины собралась, кажется, вся деревня. Мужики стояли скученно и молча, их лица были напряжены. Среди них я увидел и Борга. Его массивная фигура и суровое лицо выделялись даже в этой толпе. Он бросил на меня короткий, ничего не выражающий взгляд.
Вскоре подъехала закрытая повозка, запряженная четверкой крепких лошадей. Из нее вышел мужчина в дорогих, хоть и походных, одеждах — солидный, с холодными глазами. Его слуга моментально установил перед ним складной столик и стул. Это и был откупщик. Он занял место с видом хозяина, бегло окинул толпу взглядом и кивком дал понять, что готов.
Начался странный ритуал. Мужики по очереди подходили к столу и выкладывали перед важным гостем кто горсть медяков, кто связку шкурок, кто плетенку с сушеными кореньями. Откупщик бегло оценивал