Что до меня, то я и в самом деле считаю любое мышление спящего человека сновидением, и что именно в этой форме мышления и заключается, с психологической точки зрения, различие между сновидением и бодрствованием. Человек засыпает; пока он ещё бодрствует, его мысль не принимает ни ‘плоти’, ни окраски — этому мешает окружающей мир; по мере одолевания сном, его мысль принимает цвет и ‘плоть’; именно теперь настаёт сновидение, и сновидение является формой мышления во время сна. Что до этой третьей формы мышления, о которой, кажется, говорит г-н Лемуан, то я убеждён, что ему было бы очень трудно её определить. Вполне понятно, что засыпают не так как пробуждаются, т. е. внезапно и без перехода, таким образом что мы не в состоянии наверняка определить момент, когда мышление потеряло свой бодрственный характер и стало сновидением; но это переходное состояние составляет особое состояние ума не больше, чем сумерки составляют особый характер света, равно как и момент, когда образы волшебного фонаря [проекционного аппарата] не являются ещё достаточно чёткими (поскольку ещё не полностью зашторили окна) не представляет из себя отдельного оптического явления. Это переход от одного состояния к другому, а совсем не состояние sui generis.
Посмотрим же что происходит при пробуждении:
Мне снится, что я в Tuileries и что я смотрю, проходя, на какую-то статую, впечатление от которой особенно западает в мою память. Вид этой статуи и затеняющих её деревьев представляются мне поистине во всём их цвете и форме. Я просыпаюсь. Только что снившееся сновидение ещё живо присутствует в моём уме, но мои глаза теперь воспринимают предметы реального окружающего меня мира. Их вид замещает образ статуи, которую я только что созерцал, подобно тому как картина декорации и меблировка зала заменяет образы проекционного аппарата, если внезапно открыть шторы; теперь я могу только думать об этой статуе, я её больше не сновижу. Ещё один раз, вот разница между сновидением и мышлением.
Это сравнение относиться, конечно же, только к иллюзиям зрения, поскольку зрение единственное из наших чувств, на которые оказывают впечатление образы проекционного аппарата; но вполне понятно, что моё замечание должно распространяться и на все чувственные иллюзии сновидения; будь то воображение прикосновения или слуха, обоняния или вкуса. Я без колебания заявляю, что если речь идёт о чисто душевных идеях или метафизических, которые не могут привести ни к какому чувственному образу или восприятию, поистине совсем не будет существовать различия в форме деятельности ума во время сна или во время бодрствования, одним словом, между мышлением бодрствующего человека и мышлением спящего [59].
Я только что сказал, что засыпают не так как пробуждаются; что сон всегда наступает постепенно. Г-н Лемуан приводит по этому поводу материалистический взгляд доктора Бертрана, которому хочется, чтобы ум засыпающего человека утяжелялся и, наконец, полностью онемевал вместе с телом. Продолжая сохранять определённый нейтралитет по этому главнейшему вопросу, а именно: может или не может душа спать, г-н Лемуан, однако, изъясняется так, что складывается мнение, что он более близок к доктринам Жуффроя, чем к доктринам доктора Бертрана. Такие же сомнения возникают и по поводу другого вопроса: душа, ум, нематериальная часть нас самих, подвержена ли она усталости, нуждается ли она в отдыхе или нет?
«Да, душа устаёт, так же как и тело; как и оно, она нуждается в отдыхе», — пишет он сначала (стр. 52); но после смягчающих рассмотрений, мы видим, как он приходит к следующим заключениям, далеко ушедшим от исходной точки:
«Мы ошибаемся насчёт нашего состояния и нашей природы, когда мы наделяем наш ум беспомощностью, которая часто является беспомощностью наших органов.
* * *
Когда пустой желудок нуждается в пище, то от голода страдает душа, но ведь голод — это нужда тела. После продолжительного напряжения внимания, когда становиться необходимым отвлечься, то это не ум нуждается в отвлечении, а организм; это не из-за продолжительного мышления страдает учёный, проведший всю ночь за работой, но из-за головы.
* * *
Грубейшей ошибкой было бы полагать, что моё мышление помутняется, моя чувствительность притупляется, моя деятельность замедляется, что это мой ум устаёт, что это он имеет нужду во сне. Это напоминает мне слова ребёнка, который, видя запыхавшихся лошадей после длинной поездки, говорит, что должно быть кучер очень устал хлестать их так долго. Именно тело, непрестанно тратящее свои силы, устаёт и нуждается в отдыхе; сон предназначен для него; сон — явление целиком органическое. Душа, которая ничего не растрачивает, не устаёт как тело. Усталость тела заставляет её страдать; она упокоевает тело, чтобы прекратить свои страдания; она иногда теряет своё мужество при трудном действии, но не силу, она возвращает его во время забвения, которое наводит на неё сон организма.
* * *
Она иногда пользуется сном тела, но этот сон не её. Сон — это сон тела; но он действует на душу благодаря такому чудесно устроенному механизму, что хочется поверить, что отвлечение души и забвение реальности являются прямой целью сна органов.
Если действия души более слабы, если её ощущения более грубы, мысли более неопределённы, то именно заторможенности органов следует приписать причину этого, ум же не знает сна» (стр. 58) [60].
По мере продвижения в исследовании этих сложных вопросов, мы видим, как втягиваемся в исследование предметов, которые сначала считали такими, на которых можно не останавливаться. Итак, наше желание следовать шаг за шагом за г-ном Лемуаном приводит нас в пограничные области страны сновидений. Речь идёт о мозге, как о представительстве души и её орудии.
«Душу определяли, — говорит автор мемуара, увенчанного Институтом, — то как разум, служащий органам, то как обслуживаемый органами; ни одно, ни другое их этих определений не является истинным; правильнее было бы их объединить. Душа скорее является разумом служащим и в то же время обслуживаемым органами.
Одно из самых прекрасных и