Я его слышу, я его касаюсь (ошибка распространилась) — вот удобный способ разрубить гордиев узел. Тотчас же ужас или болезнь не позволяет мне двигать рукой, чтобы распознать ошибку; теперь же я касаюсь этого призрака, я слышу как он говорит ко мне. Но почему? И каким образом, будьте любезны? Разума больше нет, — вы говорите. Ясно, что разума всегда недостаёт в подобного рода явлениях; но констатация этого факта отнюдь не объясняет, как это происходит. Эти тысячи движений, — говорят мне, — которые порождаются в глубинах головного мозга, — не считая того, что они являются, быть может, продуктом мозга автора, — совершенно ничего мне не объясняют. Если бы такие движения существовали, если бы они могли также легко порождаться у человека со здоровым мозгом каждую ночь, всякий раз, когда он спит, и только благодаря его неподвижности и бездействию, то разве этот же феномен не наблюдался бы хоть иногда в состоянии бодрствования? Разве каждый из нас не должен был бы подвергаться каким-либо галлюцинациям каждый день? Я не возражаю, что будучи в состоянии бодрствования и не находясь постоянно в горячке или в ужасе, мы можем очищать, благодаря показаниям других чувств, от ошибок показания одного из них; но в конечном счёте, сама-то галлюцинация должна была бы иметь место. Итак, найдётся ли такой читатель, который помнит, чтобы с ним когда-то происходило нечто подобное в состоянии полного здравия?
И еще одно последнее замечание относительно этой системы. Г-н Лемуан предполагает, что первая галлюцинация, например — зрительная, будучи вызвана каким-то малейшим возбуждением оптических нервов, имеет достаточно заразительной силы, чтобы тотчас же повлечь за собой слуховые и осязательные галлюцинации. Тем самым он допускает, что воображение само по себе обладает такой же силой действия, как и все мозговые агенты. Тогда, если вмешательство (чисто теоретически) этих агентов не является необходимым, то на кой чёрт подменять наблюдения своей фантазией?
На такие же размышления наводит другой отрывок из той же главы. Настояв на той идее, что материал для сновидений предоставляют органы, автор демонстрирует нам своё остроумие, принимаясь за трудную и тяжёлую задачу по связыванию вместе всех этих разрозненных впечатлений, чтобы они могли образовать какую-нибудь ткань сновидения, подобно любителю, который пытается установить между ними рифмы.
«Именно в этом, — пишет он, — и нужно видеть работу ума спящего, который сшивает друг с другом все эти обрывки, все эти заплаты наименее неправдоподобно, насколько это возможно, наиболее согласно законам природы.
Какие только усилия не совершает он, чтобы установить переходы, чтобы объяснить присутствие того или иного, чтобы установить нелепые связи между персонажами, отделёнными веками и морями? Несмотря на эту работу мышления, сновидения остаются бессвязными; но это вина исходных данных, а не работника» (стр. 134).
Но если вы, как я, не отнимите у ума спящего человека ту чудесную деятельность, если вы признаете за ним достаточно инициативы, чтобы самому измышлять переходные события [62], чтобы вызывать различные образы, которые обязаны этим переходам, то почему бы ему самому не вызывать все те картины, просто следуя за ходом своих собственных мыслей? Даже не смотря на практический опыт, а только как на теорию, разве этот взгляд не более правдоподобен, чем та теория о непрерывных мозговых возбуждениях и о той вечной работе по латанию, на которую обречён ум?
То, что в изучении сновидений нет и поныне значительного продвижения, быть может, обусловлено тем, что большинство авторов, занимающихся этим предметом стараются выяснять причины, вместо того, чтобы обратиться к изучению следствий, следуя тем самым методу, совершенно противоположному тому, которым они так успешно пользуются в изучении позитивных наук, таких как физика и химия. Ещё Мэн де Биран взял на вооружение этот порочный метод предвзятых теорий. Все сновидения, согласно ему, распадаются на четыре категории, среди которых нет ни одной, которая не была бы обусловлена влиянием органов, благодаря концентрации чувствительности в одном из них. Сосредоточившись на внутренних органах — печени, желудке, половой системе — она создаёт эмоциональные сновидения, кошмары; сосредоточившись на мозговых окончаниях [63] чувств — зрительных, слуховых — видения, на глубинах мозга — интеллектуальные сновидения, настолько же редкие, как и ценные; наконец, сосредоточившись в отделе мозга или во внутреннем органе, ему соответствующем, она создаёт все так называемые чудеса сомнамбулизма. Вот уж что действительно гениально, но совершенно недоказуемо.
Не так систематично, однако, г-н Лемуан пишет «что большинство наших сновидений, сюжет или последовательность которых мы не можем объяснить, становятся нам ясными, если мы узнаем, какие звуки, какие внешние явления могли возбудить наши спящие органы; что всё определённо стало бы не менее понятным, чем бодрственное мышление, если бы мы смогли узнать последовательность тех бесконечно малых движений, которые происходят в глубинах головного мозга». Затем он приводит известные примеры: приложение к стопам спящего грелки заставило его увидеть во сне, как он прогуливается по Везувию; слишком давящий ночной колпак на голове спящего, который заставил увидеть во сне, как дикари сняли с него скальп и т. д. и т. п. Наконец, желание всё объяснять физическими причинами заставило нашего в остальном благоразумного писателя твёрдо выразить следующее мнение, не приводя больше никаких доказательств: «Странности и бессвязность сновидений следует объяснять деятельностью органов мышления. Когда в каком-нибудь связном сновидении вдруг появляется какая-нибудь идея, ощущение, образ, которые не гармонируют с остальной картиной сновидения, то это не ум вызывает их стихийно; в этой дисгармонии следует искать очередное вмешательство мозга, который не заботиться ни о красоте вызываемых им образов, ни об истинности его суждений, ни о гармонии вообще. Ум не действует так безрассудно даже во время сна и безумия; идеи, образы, которые он вызывает или рисует от себя имеют всегда некоторые прямые или косвенные связи с предыдущими. Итак, в наших сновидениях, эти чужеродные элементы, которые выглядят совершенно бессмысленными, которые и в самом деле не имеют никакого смысла, если его искать в собственной работе ума,