— Почему? — удивился Курц. — Ещё как жалко… Хороший был дед — невредный… Только железяка-то эта тут причем?
У Курца вообще всё было просто. Луций подумал даже — а не сыграл бы он и стариковой головой так же беззаботно, как этой… львиной?
Однако потом с дневных работ потянулись по домам мужики из ближайших ремесленных мастерских, кто-то из них шикнул на пацанву, и голову пришлось оставить… пока и взаправду не накостыляли.
Мужики собрались понемногу и в конце концов столпились над головой — не пытаясь ни поднять её, ни перевернуть. Стояли молча, пока кто-то не закурил, не пустил кисет с табаком по кругу:
— Довыделывался Линч! — сказал тот, кто закурил первым.
— А ему говорили… — подтвердил кто-то. — Да ты ведь ему и говорил. Не кичись мол… мало ли, что кузнец, зарвёшься — и не посмотрят!
Хозяин кисета задумчиво кивнул — будто сразу всем, и в то же время никому конкретно.
Луций сам зашипел на Курца и ещё врезал Кривощекому по уху — чтоб не топтались, не хрустели сухой полынью, не мешали слушать. Их троицу отделяли от толпы мужиков лишь десяток шагов булыжной мостовой, да дощатый забор, чудом не сгоревший вместе с домом и почти сплошь состоящий теперь из щелей да трещин. Дом старого Линча был сейчас совсем рядом, прямо за их спинами — остывший к вечеру камень уже не потрескивал, и края голых проёмов понемногу перестали куриться…
— Кузня-то его — тоже приговорена? Тоже сгорела?
Мужики кротко озырнулись на пристройку к дому, где старый Линч, уже не ходивший на заработки в ремесленные мастерские из-за возраста и больных суставов, ещё время от времени тюкал по железу вечерами. Пристройке досталось даже сильнее, чем самому дому — и крыша, и верхние пояса стен были разворочены племенем, а то, что устояло — просеклось сквозными трещинами до самого фундамента.
Кисет вернулся к хозяину почти пустым. Тот выстукал трубку о каблук, наполнил её тем, что ещё оставалось в кисете, потом примял табак заскорузлым пальцем, сунул трубку в рот… да так и забыл раскурить, посасывал неразожжённую…
— Как же он это сделал, всё-таки? — тоскливо спросил он, кивнув на львиную голову, что понуро щурилась на него с мостовой, вся рябая от тонко выбитых завитков чугунной гривы. — Своими бы глазами не видел — так и не поверил бы.
— Может, наплёл нам дед? — осторожно сказал кто-то из толпы. — Может, это не мастерство и не колдовство, а просто фокусы такие? Может, в самом горне ужу подменил ядро на шар из простого железа, делов-то…
Тот, с остывшей трубкой в зубах, вдруг глянул на говорившего с такой злобой — Луцию даже показалось на миг, что не сдержится, швырнёт тому в рожу пустым кисетом. Луций совсем приклеился к щели между досками, но ничего этакого не случилось — мастеровой скатал кисет трубочкой и раздражённо сунул в карман.
— Дурак ты… — только и сказал он. — Или молодой ещё. Теперь уж и не узнаем!
Повернулся и молча пошёл вдоль улицы — мимо забора, где прятались Луций и Курц, а Кривощёкий Эрвин уже смылся незаметно для обоих… потом ниже по Ремесленной, мимо двухэтажного доходного дома господина Шпигеля, где мать Луция снимала комнату. Всё дальше и дальше уходил он, сутулясь и опустив плечи, на каждое из которых легко поместился бы мешок с каменным углём, так они были широки… Луций и Курц из-за забора, да и все мужики, что толпились на мостовой — долго смотрели, как он уходит, слегка припадая на левую ногу и чиркая по булыжнику краем подошвы здоровенного рабочего башмака… Курц потом клялся ему, что ясно видел длинные синие искры, что высекались при этом — не иначе, как на его каблуке железные гвозди были согнуты крестом, а не священным пятиугольником, как было Духовниками разрешено и положено.
Курц — вообще последнее время много говорил о том, как у него намётан глаз на Глино-отступников. Луций пока что пропускал эти слова мимо ушей. На Ремесленной последнее время отчего-то рождалось совсем мало детей, и кроме их троицы водиться ему было особо не с кем, так что Луций волей-неволей прощал приятелю эти странные злые речи. Да и что такого — не вытягивается же он в струнку перед жандармами, и не кланяется Духовникам до самых булыг. А значит, не совсем ещё пропащий…
Мужики немного ещё потолклись над львиной головой, поспорили негромко: да как же всё-таки возможно ковать чугун — он ведь не мнётся даже в белом калении, а лишь сыплется искрами под молотом… И остальным теперь — чего же ждать? Раз уж начали приговаривать дома бывших мастеровых — то и нынешним, тем что сейчас стоят у тисков и горнов, как ни крути тоже нужно быть потише… Старика, вон… да бабу его — и тех не пожалели, хотя кому до стариков дело…
От говорившего отмахнулись — да, рукастый был Линч…, но погорел-то за язык, а не за золотые же руки… Времена сейчас такие — не ценят совсем ремесло… да и зачем своих мастеровых ценить, если всё, что захочешь теперь просто привезти можно. Купцы — вон как живут… Мастерские — шумят ещё, но в основном же чинят привозное… И зашумело разом, закашляло, запёрхало в этой толпе: раньше, раньше-то… дома росли вокруг Ремесленной, подводы шли по Громовому Тракту — прочь гружёные да с лязгом, а обратно порожние. Пока колодцы на Храмовой площади не начали рыть. Помните? А, мужики?
Речей этих не поддержал никто — так, покашляли еще для виду…
Половина жителей Ремесленной нанялись тогда в каменотёсы. А чего бы не? Духовники щедро платили за то, чтоб мостили дороги вынутым из земли камнем… А теперь вот — и камня попадаться не стало, и каметотёсы не нужны, одна Глина идёт, тугая, жующая лопаты… возят её подводами, засыпая лога и овраги бесплодными коричневыми кучами… и половина людей в городе теперь — в коричневых робах, с лопатами да руками без ремесла…
А раз нет в руках ремесла, то быть лишь мозолям…
Постяли-пошумели, да вспомнили — вечер уже, бабы ждут… Приговорённый дом выгорел и остыл — надо бы входы-выходы заколотить от сквозняков, чтоб ядовитый пепел ветром не разносило. Ведь первый это дом, что приговорили на Ремесленной — а вдруг ребятишки с дури залезут.
Выскобленное огнём нутро дома старого Линча спрятали от глаз — наспех забрали досками проёмы, растащив под это дело забор, из-под которого Луций с Курцем