Вениамин же остался с Машей дома, воцарился на кухне под предлогом — столько голодных ртов предстоит накормить в обед! Я вам помогу, Мария! И он начал учить Машу готовить цимес, иерусалимские бурекасы — пирожки с баклажанами и брынзой, кугл — запеканку с яблоками и корицей. Они суетились на кухне. И Маша понемножку начала оттаивать, овеваемая жаром духовых шкафов и неуемной энергии сына Льва. Через час она уже спорила с Вениамином: «А я делаю запеканку иначе… у меня свой рецепт». Вениамин скачал для нее в мобильный кулинарную книгу Шмулика Коэна «Еврейская кухня», и Маша тут же решила попробовать приготовить мафрум — фаршированный мясом картофель с пряностями и соусом. Они вместе приступили к делу. Маша провернула в мясорубке фарш, Вениамин чистил картошку — на всех. Маша еще замесила в комбайне тесто для бурекасов. Начала его раскатывать и вдруг…
Замерла.
Закрыла лицо руками, испачканными в муке, и заплакала.
Вениамин обнял ее. А она обняла его. Он шептал: «Ничего, ничего… самое плохое позади. Надо жить дальше!»
Обед удался на славу. Все наворачивали золотой цимес… (ах, самый цимес!) и пирожки. И лишь Клавдий Мамонтов практически не ел, сидел, словно аршин проглотив, из-за своего бандажа-повязки.
— Приступайте, Клава, — шепнул ему Вениамин после застолья. — Даже если это посложнее задержания отморозка с пистолетом, все равно — сделайте все сейчас. А то она отправится опять к себе на кухню загружать посудомойку и рыдать. Шок выходит из нее слезами. Помогите ей. Вы же так старались ради нее! Рисковали собой.
И Клавдий решительно преградил путь в коридоре Маше с подносом в руках. Сам забрал у нее поднос, водрузил на комод с гипсовым бюстом Афродиты Праксителя.
— Пройдемся по парку, а? — предложил он, глядя на Марию, осунувшуюся в тюрьме, но все еще дородную, пышную, порозовевшую от кухонного жара и щедрых похвал домашних за вкусный обед.
Они молча вышли в парк. Неугомонная Лидочка вскарабкалась в гостиной на подоконник и зорко наблюдала за ними, пока Макар не взял ее на руки и не унес. Подглядывать, конечно, неприлично, но даже гувернантка Вера Павловна не могла противостоять искушению — нет-нет да прильнуть к окну, следя за парой на аллее парка.
— Маша, хочу вам сказать… я очень рад, что вы опять с нами, — хрипло начал Клавдий.
— Вам с Макаром и Вениамину земной мой поклон за спасение, — тихо ответила Маша. — Я сама с вами, Клава, все поговорить хотела. Даже из тюрьмы вам письмо написать, да не позволили мне надзиратели… Вы тоже простите меня, Клава. Повела я себя с вами тогда словно безмозглая дурочка. Стыдно вспомнить.
— Нечего вам стыдиться, Маша. Я сам виноват.
— Вы — мужчина молодой, а я уж пожила на белом свете. — Маша вздохнула. — И уж не девочка давно. А вела себя с вами недостойно, глупо. И жизнь меня проучила.
— Мы — друзья? — спросил Клавдий.
— А то! Конечно. — Маша посмотрела на него снизу вверх, слабая печальная улыбка осветила ее лицо. — Вы с Макаром за меня заступились. Адвоката мне нашли умницу, доброго мужика. Вы, Клава, опять ранены, и все из-за меня, оголтелой… Я много думала в последнее время: мне надо завязывать с моей дурью… ну, вы понимаете, о чем я. Естественно, ничего не может быть между вами и мной. И мне самой надо за себя взяться. А то я лишь с кастрюльками да сковородками, с пылесосом да со шваброй… А вы все вокруг умные, образованные. Лидуша наша — кроха еще, а уж почти на пяти языках щебечет, и Августочка — языки тоже понимает иностранные, хотя и не разговаривает. И рисует шикарно… Вас, Клава, Вера Павловна при мне назвала «наш раненый Долохов». Я у нее спросила — кто это такой? А она мне: Долохов — бретер, дуэлянт, любимый мой герой из «Войны и мира». А я ни мира, ни войны не читала… Слушаю ее, глазами моргаю… С простецкой бабой кто ж станет общаться? Надо мне себя подтягивать, доходить до всего своим умом. Я наше путешествие в Питер часто вспоминала в тюрьме, Эрмитаж… красотища — вазы, колонны из малахита, позолота… А я на картины глядела и не знала, кто на них… Я и о другом за эти дни тревожилась: увольняться мне из-за вас, Клава… нет ли?
— Маша!
— Не-а, не уйду. — Вновь слабая печальная улыбка скользнула по губам горничной. — Хоть и больно мне порой еще на вас, Клава, смотреть… Но не уйду я. Где я еще подобное место сыщу? Чтоб и зарплата хорошая, и отношение ко мне — почти родственное… человеческое. Я отцу Макара честно служила, а теперь мой долг перед его сыном и его малышней — заботиться о них и дальше.
— Я рад вашему решению не покидать нас, — произнес Клавдий. Он не лукавил.
— Больно многому вы рады, — Маша покосилась на него. — И насчет возращения моего из тюрьмы, и что остаюсь… Но я тоже рада, честно признаться. Я ведь в камере сидела и думала: прежняя моя жизнь полетела под откос, а новой, тюремной… в колонии я не желаю. Найду способ все закончить разом, если меня, невиновную, суд неправедный осудит.
Насчет неправедного суда размышлял и Макар.
Клавдий и Маша вернулись из парка. Макар не задал ни единого вопроса Клавдию. Он заговорил о другом.
— У меня идея, братаны. Интересно ваше мнение.
— Идея? — Вениамин Лейберман вроде удивился. — Вообще-то, братан, я сыт по горло. Нужно взять паузу.
— Жизнь преподнесла нам жестокий урок. Из последних событий, затронувших мой дом, я извлек свой example [34], персональный. Так дальше продолжаться не должно. — Макар смотрел на друзей. — Я решил организовать Фонд помощи жертвам следственных и судебных ошибок. И жертвам откровенного произвола. Деньги, вырученные мной от сделки с авто, я полностью вложу в фонд. Я предлагаю вам… соучастие, братаны.
— В Фонде жертвам? — уточнил адвокатским тоном Вениамин.
— Я в деле, хоть это и чистая авантюра, — сразу ответил Клавдий. — Бабки, оставшиеся у меня от сделки, я тоже вкладываю в твой фонд.
Клавдий еще прежде успел из полученных средств оплатить адвокатский гонорар Лейбермана и все расходы на розыск (Они с Макаром просто поставили Машу перед фактом: расчет полный. Не вдаваясь в подробности, кто и на что потратился). На однокомнатную квартиру в Сколково денег больше не хватало. Видимо, суждено пока ему и дальше не иметь собственного угла, предоставив московскую квартиру и профессорскую дачу в Бронницах родителям. Они же