Маленький Ванечка, который до этого сидел, словно статуя, вдруг заплакал: не понимал всей сути и остроты происходящего, но чувствовал страх мамы и сестры. У парнишки пропал голос, ребёнок схватился за край лавочки и смотрел на нас, как будто бы мы должны были сейчас сделать невозможное — защитить их от большой беды.
Даже Шарик, бедный верный пес, видя общую гнетущую атмосферу, соскользнул под лавку и стал оттуда тихо, жалобно поскуливать — как будто и он ощущал всю безнадёжность ситуации, в которую они попали.
Сцена была одновременно трогательной и абсолютно трагичной. У меня к горлу подкатывал ком, который никак не удавалось проглотить.
— Николай, что мы будем делать? Что ты решил? — сквозь зубы процедил бледный Сергей.
Его лицо было мрачным: прежний уверенный боец словно исчез. Ладони сжались в кулаки, а в глазах читалась та же боль, что и у меня.
Мне нужно было что-то решать. Решать их судьбу. И я прекрасно понимал, что от моего решения будет зависеть их жизнь, ибо любая ошибка здесь — смерть.
Неимоверная тяжесть ответственности навалилась на мои плечи. Я осознавал, что любое лишнее открытие двери этого бункера кому попало может стать сущей катастрофой. И в то же время предоставить людей, чудом избежавших смерти, самим себе, означало обречь их. Это был моральный тупик, но какое-то решение принять было необходимо.
И я решил дать им выбор — решил, что свою судьбу они должны будут определять сами.
Кивнул Кудрявцеву, приглашая идти за мной, и подошёл к семье.
Присев на корточки, чтобы оказаться на уровне их глаз, я сказал как можно мягче:
— Товарищи, вы попали в сложную ситуацию. Но вы должны выбрать. У вас есть три варианта. — Я видел, как их взгляды, в которых читалась надежда, устремились на меня. — Первый — вы переходите в помещение, которое более приспособлено для жизни, и живёте там на протяжении, скажем, трёх месяцев. Мы вас, разумеется, кормим и обеспечиваем всем необходимым. За это время попробуем сделать вам документы, а если не получится, постараюсь подделать их — у меня в компьютере есть кое-какие программы, которые могут помочь в этом деле. — Понял, что озвучиваю непонятные для этого времени термины и махнул рукой. — Одним словом, как только суета вокруг вашего исчезновения уляжется и бумаги будут готовы, мы отвезём или проводим вас на максимально далёкое от этих мест расстояние — в какой-нибудь город, где вы попробуете устроиться, сказав местной администрации, что вы беженцы откуда-то издалека, мол, потеряли жильё и собираетесь там обосноваться.
— В городах опасно, — негромко произнесла Галина Ивановна, устало опуская взгляд. — Я слышала, там молодёжь на работы в Германию угоняют. Мы же тоже городские. Жили в Согровске. Сюда убежали к матери моего первого мужа. Тётя Глаша в прошлом месяце умерла, и мы остались жить в её доме. А бежали сюда, думая, что тут в округе меньше немцев будет, да про полицаев забыли… А они отказались нас обратно в город отпускать. Документы не давали. Я за Анечку очень переживаю, ведь эти гады… они ж и снасильничать могут. Да и хотели ж уже… Вот и сидели в доме, боясь лишний раз на свет божий выйти.
Она говорила глухо, словно с каждым словом теряла последние силы. Казалось, она и сама не верила, что всё это произносит вслух. Представить, сколько страха пришлось пережить этой семье, было просто невозможно. Они бежали, спасаясь от смерти, только для того, чтобы оказаться лицом к лицу с другим, не менее страшным зверем — немецкой оккупацией. Особенно жутко было понимать, что на Аню, на молодую, красивую девушку, уже положили глаз не только немецкий выродок, но и сын старосты — полицай. Понимая это, каждый день, просыпаясь, мать боялась — не исчезнет ли дочь завтра, не увезут ли её силой, не придут ли ночью. И при всём этом им нужно было ещё как-то жить дальше.
— Значит, не в город, а в какую-нибудь богом забытую деревню… — вернулся к теме разговора я и тут же напомнил: — Но это был лишь первый вариант. Второй — это тот, в котором вы никуда не уходите, а просто живёте тут, в одном помещении, и ждёте конца войны.
Сергей, услышав это, согласно кивнул. Его лицо оставалось каменным, но я знал — он, как и я, переживает.
Женщины, услышав это предложение, кажется, поняли, что если останутся, то хотя бы будут живы и даже перестали всхлипывать, прислушиваясь.
— А это можно — остаться? — словно не веря своим ушам наконец прошептала Галина Ивановна.
— Можно, но не всё так просто, — вздохнул я и пояснил: — Эта база… партизанская, секретная, и всё, что в ней, не должно попасть на глаза не только противникам, но и вообще кому-либо. Если согласитесь остаться, то вам придётся провести в изоляции немало времени. Как минимум, до полной нашей победы.
— А она будет — победа? — неожиданно спросил маленький Ваня, глядя на меня снизу вверх. Голос у него дрожал, но глаза словно светились надеждой.
— Конечно, будет! — твёрдо ответил я. — Не сомневайся. Пройдёт тяжёлое время поражений и наступит победный май 1945 года. Рейхстаг падёт, война закончится и будет мир.
— Неужели и вправду столько ждать… — прошептала Аня. — Вы думаете, что мы победим только через три года? Это же так долго…
— Да, действительно долго. Но главное, что мы победим, и кошмар закончится. А значит, всё не напрасно. Однако, как я уже говорил: всё не так просто. Выбрав данный вариант, вы поселитесь в одном из помещений базы. У вас будет всё необходимое: еда, одежда, книги, настольные игры и даже фильмы для просмотра, но всё это время будете жить только там, не выходя оттуда никуда.
— Мы будем жить в кинотеатре? — по-своему понял мальчик.
— Не совсем, но кино там смотреть будет можно. Мы постараемся сделать всё, чтобы вы жили достойно. Однако главное условие незыблемо — выходить из помещения будет разрешено только в санузел и душевую. Поймите нас правильно — мы не можем рисковать секретностью.
— О каком риске вы говорите? — спросила девушка.
— Аня, — мягко сказал я, — мы вроде договорились, что раз мы ровесники, то общаемся на «ты».
— Да… да, простите… то есть — прости. Так что за риск?
—