Елена шла первой, сжимая в руке ольховую ветвь. Данила — следом, на почтительной дистанции в пять шагов. Он не пытался возглавить шествие, не предлагал свою помощь на каждом кочке. Он просто был сзади, как тень, как молчаливое обещание, что тыл прикрыт. Домовой, сидя в рюкзаке, временами испускал тихое, похожее на кошачье мурлыканье, урчание — знак одобрения или, возможно, признак того, что ему тоже спокойнее, когда они не одни.
«Он не доверяет мне до конца, — думала Елена, чувствуя его взгляд на своей спине. — Или доверяет, но проверяет. Как и лес».
Первое испытание подстерегло их уже через пару часов пути. Тропа, до этого ясная и понятная, внезапно раздвоилась. Одна уходила вправо, под уклон, в солнечную, залитую светом просеку, где птицы пели и порхали бабочки. Другая — влево, в сумрак густой еловой чащи, где стволы стояли так тесно, что, казалось, между ними не пролезть и лисе. Воздух из чащи тянуло холодком и запахом прелых листьев.
Елена остановилась, подняла ветвь ольхи. Та в ее руке оставалась инертной, холодной. Никакого импульса, никакого подсказа.
— Что говорит твой компас? — тихо спросил Данила, подходя ближе. Его голос был низким и спокойным, но в нем слышалась напряженная готовность.
— Ничего. Молчит. Как будто лес сам еще не решил, куда нас пустить.
— Значит, выбор за нами. И это тоже часть проверки.
Он внимательно осмотрел обе тропы, подошел к развилке, присел на корточки, изучая землю. Просека казалась очевидным, легким путем. Чаща — сложным и опасным.
— Правая, — решительно сказал Данила, поднимаясь. — Мы сбережем время и силы. Почва твердая, следов крупного зверя нет. Логика подсказывает этот путь.
— Я пойду налево, — так же твердо заявила Елена.
Данила обернулся, удивленно подняв бровь. Шрам над ней натянулся.
— Это нелогично. Чаща полна буреломов, там могут быть топи. Просека безопаснее. Мы не можем позволить себе заблудиться.
— Именно поэтому я и иду налево, — ответила Елена, глядя в зеленоватый мрак меж елей. — Лес не стал бы предлагать легкий путь, если бы он был верным. Это ловушка доверия. Леший сказал: «Если пойдешь с ложью в сердце — заведет в болото». А ложь бывает разной. В том числе — ложь легкого выбора. Логика — это хорошо. Но здесь, кажется, нужна другая правда.
Она увидела, как в его глазах мелькнуло что-то — не гнев, а скорее уважение, смешанное с долей раздражения. Он, профессиональный воин, привыкший к тактике и стратегии, столкнулся с интуицией, которую не мог проверить.
— Ты уверена? — переспросил он, и в его голосе не было вызова, был лишь вопрос.
— Нет, — честно призналась Елена. — Но я чувствую, что это правильно.
Она не стала ждать его ответа и шагнула под сень густых крон. Воздух здесь был густым, пахлым хвоей и влажной землей. Данила, помедлив с секунду, молча последовал за ней. Его молчание было красноречивее любых слов. Он принял ее решение.
Они шли час, продираясь сквозь низко нависшие ветви, обходя замшелые валуны. Ветка ольхи в руке Елены оставалась холодной. Внезапно позади них, со стороны просеки, донесся отдаленный, но отчетливый звук — глухой удар, будто рухнуло огромное дерево, а за ним — тревожный, быстро удаляющийся топот, похожий на бегство стада чего-то крупного. Данила остановился, прислушался, его рука инстинктивно легла на рукоять ножа.
— Бурелом, — констатировал он. — Или что-то, его имитирующее. На просеке было неспокойно. Ты была права.
Елена лишь кивнула, но внутри ее что-то ёкнуло от странного удовлетворения. Она не ошиблась. Она доверилась не логике, а чутью, и лес это признал. Это была ее первая маленькая победа не над кем-то, а над самой собой, над своим страхом ошибиться.
Второе испытание ждало их у небольшого, но зловонного болотца, преградившего путь. Вода стояла черная, маслянистая, покрытая зеленоватой пленкой ряски. Кочки выглядели ненадежными, зыбкими. И посреди этой трясины, на полузатопленном бревне, сидела старуха. Вернее, нечто, ее напоминающее. Существо было маленьким, ссохшимся, с кожей цвета тины и длинными, спутанными, как водоросли, волосами. Ее пальцы, длинные и костлявые, были перепончатыми. Это была кикимора.
Она не двигалась, лишь смотрела на них круглыми, совершенно черными, бездонными глазами, в которых не было ни зрачков, ни белков.
— Проход через мое болото платный, — просипела она, и ее голос был похож на звук пузырей, лопающихся в грязи.
— Мы можем обойти, — быстро сказал Данила, его поза стала боевой. Он шагнул вперед, заслоняя Елену.
— Нельзя, — тихо сказала Елена, кладя руку ему на локоть. — Смотри.
Она указала взглядом на края болота. Справа и слева чаща смыкалась в непроходимую, колючую стену из елей и буреломника, опутанную колючей проволокой ежевики. Болото было единственным путем.
— Обойти нельзя, — кикимора скалилась, обнажая мелкие, острые, как иглы, зубы. — Или платите, или становитесь частью моего болота. Новые кочки всегда нужны. Особенно крепкие, — она облизнулась, глядя на Данилу.
— Что ты хочешь? — спросила Елена, делая шаг вперед, опережая возможную агрессию спутника.
— Золото? Серебро? — ухмыльнулась кикимора.
— Она шутит, — шепотом предупредил домовой из рюкзака, его голосок дрожал от страха. — Болотные духи презирают металл. Он для них мертвечина.
— Хлеб? Соль? — предложил Данила, не отводя от нее взгляда.
— Соль? На моей земле? — кикимора фыркнула, и из ее ноздрей вырвался маленький пузырь серого газа, пахнущего тухлыми яйцами. — Я не глупа. Я знаю, кто вы. Морозник и Ветрова. У вас есть кое-что получше. Нечто… душевное.
— Говори, — потребовала Елена, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— Смех, — выдохнула кикимора, и ее черные глаза замерцали жадным огоньком. — Настоящий, искренний, человеческий смех. Тот, что рождается в сердце, а не в горле. Его так редко услышишь в этих лесах. Все стали серьезными, озабоченными… скучными. Отдайте мне ваш смех, и я проведу вас по надежным кочкам.
Елена замерла. Смех? У нее не было поводов смеяться уже очень давно. Она посмотрела на Данилу. Тот стоял с каменным лицом, в его глазах читалась готовность к бою, но не к такому абсурдному требованию. «Он не умеет смеяться», — с внезапной ясностью поняла она. Его смех был бы фальшивым, и кикимора это почувствует.
И тут ее осенило. Она закрыла глаза, отбросив все — страх, усталость, тяжесть пути. Она искала в памяти не свою улыбку, а чужую. Самую чистую, самую беззаботную. И нашла.
— У моей бабушки, Евдокии, был особый смех, —