Она протянула руку. На ее ладони лежала идеально круглая капля воды, запечатанная в тончайшую, почти невесомую оболочку из прозрачного льда, словно драгоценный камень в идеальной оправе.
— Это — слеза земли, — сказала Хранительница. — Первая слеза, что упала в миг великой боли, породившей Замерзание. В ней — вся правда того мгновения, вся боль и вся любовь, смешанные воедино. Бери ее. Когда придет время, когда ты окажешься перед главным выбором и перестанешь верить своим глазам, ушам и собственному сердцу, когда ложь и правда сплетутся в один неразрывный клубок — разбей ее. И ты увидишь ту единственную правду, что скрыта ото всех. Ту, что может спасти… или окончательно разрушить. Цена за эту правду будет высока.
Елена с благоговением и страхом взяла ледяную капсулу. Она была холодной и тяжелой, несоразмерно своему крошечному размеру, будто в ней была заключена тяжесть целого мира.
— Почему? — выдохнула она. — Почему вы помогаете мне?
— Потому что баланс нарушен слишком сильно, — ответила старуха, и в ее бездонных глазах отразилась бесконечная усталость. — И слепое следование старому пути Империи, и яростный бунт против него Огня — ведут к одной пропасти, просто разными тропами. Ты — новое. Ты — вопрошающая. Ты несешь в себе и лед, и человечность. А тот, кто задает вопросы, а не слепо повинуется, имеет призрачный шанс найти новые ответы. Пусть даже поиск этих ответов будет стоить ей всего.
Дух-Хранительница медленно опустилась обратно в черные воды, не оставив на поверхности ни единого круга, ни единой ряби.
Елена стояла, сжимая в руке ледяную слезу, и смотрела на озеро, в котором теперь тускло отражались верхушки елей. Три видения жгли ее изнутри, оставляя на душе болезненные, незаживающие ожоги. Трон, одиночество и мертвый порядок. Огонь, союз, основанный на взаимном страдании и всеобщем разрушении. И третий путь… путь бесконечного, изматывающего напряжения, вечной борьбы на грани срыва и хрупкой, едва пробивающейся жизни, которую в любой миг могут растоптать.
— Я не знаю, смогу ли я, — тихо сказала она, больше себе, чем Даниле. — Я не хочу ни одного из этого.
— Никто не знает, сможет ли он, пока не окажется на краю, — так же тихо ответил он. — И никто не хочет такой цены. Но теперь ты хотя бы видишь пропасти, мимо которых тебе предстоит пройти. И знаешь цену за каждый из мостов через них. Это больше, чем дано большинству. Большинство идет слепо.
Он повернулся и пошел вдоль берега, оставляя ее наедине с ее мыслями и с тем страшным даром, что она держала в руке. Елена посмотрела на его спину, на амулет Сварога, поблескивавший на его груди. Он был частью этого третьего пути в ее видении. Частью того шаткого, невыносимого равновесия. Союзником, которого она, возможно, обречена была тащить за собой на дно или вознести к победе.
Сжав в одной руке ветку ольхи, а в другой — ледяную слезу, она сделала шаг, чтобы последовать за ним. Путь был долог, а испытания, она чувствовала, только начинались. Но теперь у нее было не просто бремя и не слепая судьба. У нее был выбор. И это осознание было страшнее и ответственнее любой предопределенности. Теперь все зависело от нее. И это было самым ужасным, что она могла себе представить.
Глава 8. Ночь у костра
Синева сумерек сгущалась, поглощая последние отсветы дня. Тайга готовилась к ночи — где-то вдали прокричала невидимая птица, с ветки на ветку перепрыгнула белка, спеша в свое гнездо, и где-то очень далеко, за горами, прошел первый, пробный вой волка. Воздух становился холоднее, колючим, и в нем уже витал предвестник ночного мороза.
Данила, казалось, чувствовал приближение холода кожей — он нашел для ночлега не просто укрытие, а настоящую крепость. Гигантский кедр, вывороченный когда-то бурей, лежал теперь, как павший великан. Его корни, толщиной в человеческое тело, сплетенные с землей и камнями, образовали натуральный дот, скрытый от чужих глаз завесой свисающего мха и колючего шиповника. Пространство под ними было сухим, устланным вековым слоем хвои, и пахло старым деревом, грибами и чем-то неуловимо древним.
Молча, с отлаженной, почти инстинктивной слаженностью, они принялись за обустройство лагеря. Елена, повинуясь внутреннему импульсу — не страха, а скорее ритуала, — тонкой, но непрерывной линией высыпала последние крупинки бабушкиной соли по периметру их маленького убежища. Это был не магический круг, не защита — той соли было слишком мало. Это был символ. Напоминание о пороге, о доме, который остался позади, и о том, что они теперь вместе переступили некую невидимую грань.
Данила тем временем, не теряя ни секунды, сложил в углублении между самыми толстыми корнями «таежный камин» — конструкцию из камней, направляющую жар внутрь укрытия, а дым — в сторону, в густую хвою над ними. Его движения были точными, выверенными, лишенными суеты. Он не просто разводил костер — он создавал очаг. Точку жизни в безразличной мощи спящего леса.
Домовой, едва первые язычки пламени лизнули сухие щепки, выкатился из рюкзака, словно пушистый клубок теней. Он устроился в самом теплом уголке, у самого основания костра, вжавшись в теплую землю. Его тенеобразное тело вобрало в себя тепло, и он заурчал — тихо, глубоко и блаженно, словно огромный кот. В этом урчании был отзвук того самого домашнего очага, духом которого он являлся, и Елена поймала себя на мысли, что этот звук — первый по-настоящему уютный, что она слышала с тех пор, как покинула Архангельск.
Они ели молча, приглушенные гнетущей, но уже не враждебной тишиной леса. Елена чувствовала усталость, въевшуюся в самые кости, тяжелую, как свинец. Но сон не шел. Мысли, навязчивые и тревожные, возвращались к зеркальным видениям озера, к трем дорогам в никуда, что протянулись перед ней, как жуткий веер возможных судеб. Она украдкой наблюдала за Данилой. Он сидел, опершись спиной на корень, его лицо, освещенное снизу колеблющимся пламенем, казалось высеченным из старого, потрескавшегося дерева. В его глазах, обычно таких ясных и внимательных, читалась теперь не просто усталость, а тяжесть, куда более глубокая — возраст души, состаренной потерей и болью.
Он почувствовал ее взгляд — она заметила, что он всегда чувствует, когда на нем сосредоточены, — и медленно перевел свой на нее.
— Не спится? — его голос был низким, немного хриплым от долгого молчания, и в нем не было обычной сдержанности, была какая-то новая, размытая граница.
— Мысли, — коротко ответила она, отводя