– Конечно. Мне десять, а не пять.
Ангустиас кивает. Кивок сводит на нет ее старания сдержать слезы. Она мгновенно превращается в гору скорби, по которой текут соленые жгучие реки.
Фелиситас очень редко видела маму плачущей. И почти всегда слезы так или иначе были связаны с Ольвидо. Разговор по телефону, письмо, старый предмет, пробуждающий воспоминания. Все, что напоминало об Ольвидо, и вести от нее самой неизменно нарушали беззаботное существование Ангустиас. Потому Фелиситас и поняла, что Ангустиас любила Ольвидо. Конечно, это казалось странным и бессмысленным. Но Ангустиас плакала, когда ей было не все равно. Она не плакала, когда их выселили из дома в Теннесси, когда ее уволили в Луизиане, когда она узнала, что ее парень в Нью-Мексико ей изменяет. Ангустиас уверяла, что ее это нисколько не волнует.
«Все это абсолютно неважно, пока мы вместе, здоровы и счастливы», – всегда повторяла Ангустиас после особенно неприятных событий. Фелиситас полагает, что когда дело касается Ольвидо, это правило не работает. Особенно теперь, когда Ольвидо ушла из жизни.
Фелиситас прекрасно знает, что значит «уйти из жизни». Мистер Кэмпбелл, их ближайший сосед в Редпойнте, штат Оклахома, все ей рассказал, когда она спросила, почему так много людей, одетых в черное, заходят в его дом. «Они пришли на мои похороны», – спокойно объяснил он.
Миссис Рид, миссис Томпсон и другие покойники, с которыми Фелиситас уже успела столкнуться, настойчиво пытались объяснить ей, что значит умереть, даже после того, как она сообщала, что хорошо разбирается в этом вопросе. Старики любят объяснять, она это рано поняла, а мертвые старики особенно настойчиво добиваются, чтобы их объяснения были услышаны, – вероятно, потому что это почти невыполнимая задача. Они могут говорить и подавать какие угодно знаки, но близкие их не услышат. Даже не повернутся в их сторону. Они просто будут шептать имена своих дорогих усопших и проводить пальцами по их лицам, увековеченным на фотографиях, оставляя разочарованных мертвых в полном одиночестве. А Фелиситас, испытывая жалость к покойникам, вежливо предоставляла в их распоряжение свои уши, глаза и понимающее сердце.
Со временем Фелиситас научилась давать смерти самые разные объяснения – прямые и косвенные, научные и религиозные. Однако ее мама не может этого знать. Фелиситас никогда не обсуждает с ней свою способность видеть духов. Она боится, что Ангустиас начнет беспокоиться о ней или, что еще хуже, вообще не придаст этому значения.
И уж точно ни при каких обстоятельствах нельзя рассказывать Ангустиас о том, что – а точнее, кого – она видела в то утро. Случившемуся нет никакого подходящего объяснения: ни прямого, ни косвенного, ни научного, ни религиозного.
Фелиситас, как обычно, проснулась рано, чтобы сварить маме кофе, причем Ангустиас считает, что дочь делает это из любви. Она права, но лишь отчасти. Готовя ей кофе каждое утро, Фелиситас крадет немного для себя. Без сливок и сахара. Она не любит заглушать горчинку, которая ощущается в горле и вызывает приятное покалывание в кончиках пальцев.
– Почему бы просто не сварить себе чашечку?
Фелиситас резко обернулась, ища источник голоса. Горячий кофе выплеснулся на черное платье и обжег кожу над пупком.
– Тебе разве не больно?
Приоткрыв рот, Фелиситас помотала головой. Она ожидала увидеть совершенно незнакомого человека, духа, случайно забредшего в дом. Однако сидевшая перед ней женщина была лишь наполовину незнакомкой, с чьим сердцем Фелиситас никогда не доводилось соприкасаться, но чьи глаза нередко проникали в ее сны. Даже в обрамлении морщин эти карие глаза были безошибочно узнаваемы. Сотни часов, проведенных за разглядыванием одной-единственной фотографии, не прошли даром.
Фелиситас прижала руки к животу. Кофейное пятно расползлось под ладонями. Не смей, приказала она, чувствуя подступающую тошноту. Желудок заурчал в знак протеста. Ему требовалось выплеснуть ее беспокойство.
Как? – вопрошал организм Фелиситас. Как ты скажешь об этом маме? До сегодняшнего дня все ее встречи с духами были случайными. Духи не искали ее, не нуждались в ее помощи и не просили сообщить близким о своей смерти, за что Фелиситас чрезвычайно благодарна. Очевидно, что быть вестником плохих новостей – трудная задача, особенно если нельзя объяснить, откуда у тебя информация.
– Эй! – позвала Ольвидо. – Ты не слышишь меня?
Фелиситас сделала глубокий прерывистый вдох, все больше осознавая, что если она расскажет маме об Ольвидо, то ей придется рассказать и о своей способности видеть умерших людей, а это еще один разговор, к которому она не готова. Внезапно Фелиситас поняла, почему герои прочитанных ею книг нередко держали свои дневники в местах, намеренно доступных для любопытных глаз. Некоторые секреты слишком велики, чтобы хранить их в сердце, но слишком сложны, чтобы делиться ими с матерью.
После краткого представления с обеих сторон – имя, родство и ответная реплика «я знаю» – Фелиситас сообщила Ольвидо, что не может долго разговаривать, потому что не хочет опаздывать в школу. Ольвидо заверила, что все понимает, у нее только одна просьба.
– Dime [9], – сказала Фелиситас.
– ¡Dígame! Háblame de usted [10].
Претензия была вполне ожидаема. Когда им случалось, крайне редко, общаться по телефону, бабушка тоже настаивала на обращении на «вы», но этим утром Фелиситас отказалась подчиняться. Бабушкам положено быть ласковыми и добрыми, кормить тебя не переставая и давать мелочь на конфеты, пусть ты ничего уже не купишь на эти несколько монет. Они точно не должны быть злыми, доводить твою маму до слез и заставлять тебя им «выкать». Если Фелиситас собиралась оказать Ольвидо услугу, то и Ольвидо, хотя бы после смерти, стоило учесть представления внучки о нормальности. Бабушка не стала настаивать, и они продолжили разговор.
– Сделай так, чтобы твоя мама похоронила мое тело в Мексике, – озвучила свою просьбу Ольвидо. Она не добавила «пожалуйста». Не улыбнулась. Морщины между ее бровями остались на месте. Не перестала хмуриться и Фелиситас.
– Зачем?
– Как видишь, – Ольвидо вытянула руки и провела ими вверх-вниз перед собой, – я не попала в рай, и, думаю, это потому, что тело мое все еще не там, где ему положено быть. – Ольвидо вздернула подбородок и выпятила грудь. – Я мексиканка по рождению и воспитанию, ею остаюсь и после смерти. В Мексике я должна обрести покой.
Фелиситас отхлебнула сваренный для Ангустиас кофе и поморщилась. Ее любимый напиток был очень горьким,