В воздухе медленно кружились белые и серые перья: это пух из вспоротых перин дождем сыпался с верхних этажей.
– Скорее, скорее! – подгоняла Настасья.
От вида пустых улиц и разоренных домов было страшно.
Нижний город от верхних отделяла лестница, где по рыночным дням, примостившись между ведрами и корзинами, торговки продавали рыбу, фрукты и маленькие рассыпчатые пресные рогалики, посыпанные маком.
И дети, и Настасья смутно надеялись, что жуткое зрелище разграбленных улиц останется позади; как только они вышли из нижнего города, они рассчитывали снова увидеть привычную обстановку, весело скользящие сани, мирных прохожих, магазины, полные товаров. Но и тут все было иначе… Может быть, потому что было еще раннее утро, хмурое и пасмурное, как вечерние сумерки. Кое-где все еще горели фонари. Воздух был ледяным, с резким привкусом снега. Еще никогда Ада так остро не ощущала холод, хотя была тепло одета: впервые в жизни она оказалась на улице, не выпив чашку горячего чая; хлеб был вчерашний, и она проглотила его с трудом: горло болело.
Бульвар, через который они переходили, был пуст, магазины забаррикадированы, витрины заколочены досками: некоторые из лавочников были евреями, другие боялись бандитов, босяков, как их тут называли, – они мешались с солдатами и грабили, не делая различия между религиозными верованиями своих жертв. На балконах и окнах домов, где жили православные, выставили иконы в надежде на то, что уважение к святым образам остановит нападавших.
Дети пытались разговорить Настасью, но она, казалось, их не слышала. У нее было такое же деревянно-неподвижное, суровое и угрюмое лицо, как бывало, когда тетя Раиса упрекала ее за то, что она опять оставила мужчину ночевать в кухне, или сожгла жаркое, или была выпивши. Она только крепче стянула шаль под подбородком и шла дальше, ничего не отвечая.
Перед церковью они впервые увидели человеческие лица: несколько женщин, стоявших на паперти, смотрели куда-то вдаль и оживленно разговаривали. Одна из них, увидев Настасью, окликнула ее:
– Ты куда?
Настасья назвала улицу, где жили друзья Лили.
Бабы окружили ее и затараторили наперебой:
– Сохрани Господь! Не ходи туда… Пьяные казаки сбили женщину и затоптали лошадьми… Она никому ничего не говорила, просто спокойно шла… Они въехали на лошадях прямо на тротуар… Нет, они думали, что она убегает; у нее в руках был сверток, они хотели его отобрать, а она не дала, и… Да нет! Это глупости, просто лошадь испугалась… Она хотела перебежать улицу и упала… Но все равно, она мертвая, не ходи туда… да еще с детьми…
Они тянули Настасью за рукав, за юбку. Сбившиеся платки трепал ветер.
Ада заплакала. Одна из баб попыталась ее утешить, кто-то продолжал кричать. Другие ссорились, осыпая друг друга проклятиями и ударами. Настасья в замешательстве переходила от одной к другой, наконец взяла детей за руки и кинулась дальше по улице, оглядываясь и причитая:
– Что же делать? Люди добрые, что делать? В нижнем городе грабят, здесь убивают… Куда идти, что делать?
Одна из женщин, до этого державшаяся в стороне, подбежала к ней с криком:
– Они идут! Сейчас будут здесь! Все пьяные! Крушат все на своем пути! Господи Исусе Христе, смилуйся!
По улице галопом неслись казаки. В суматохе Аду и Бена оторвало от Настасьи. Они бросились в первый попавшийся двор, потом в другой, забежали в переулок и опять оказались на бульваре. Было слышно крики казаков, лошадиное ржание, стук копыт по замерзшей земле. Дети обезумели от ужаса. Они побежали вперед, задыхаясь, ничего не видя, держась за руки, абсолютно уверенные, что за ними гонятся полчища солдат и что с ними случится то же, что и с женщиной, которую раздавили незадолго до этого. В тяжелых, неудобных зимних пальто бежать было трудно; Бен потерял картуз, слишком длинные волосы падали на глаза, он ничего не видел. С каждым глотком воздуха ему казалось, что ему в грудь воткнули нож. Ада посмотрела на казаков только один раз. Она быстро оглянулась и увидела, как один из них скачет галопом и смеется. К седлу у него была приторочена штука бархата, ткань размоталась и волочилась по слякоти, смешанной с грязью. Аде никогда не забыть этот цвет, розово-лиловый, с серебристым отливом. Было уже совсем светло.
Дети инстинктивно бежали все выше и выше, в сторону холмов, прочь от гетто. Наконец они остановились. Больше ничего не было слышно. Казаки их не преследовали, но они оказались совсем одни и не знали, куда идти.
Ада, всхлипывая, привалилась к тумбе. Она потеряла шапку, перчатки и муфту, подол пальто был разорван и лохмотья повисли самым жалким образом. Она терла лицо обоими кулаками, бледные щеки были перепачканы, пыль прошедшей ночи смешалась со слезами и оставила длинные темные разводы.
Бен сказал срывающимся голосом:
– Мы спустимся обратно и попробуем найти Лилю.
– Нет, нет! – закричала Ада, у нее совсем сдали нервы. – Я боюсь! Я туда не пойду! Я боюсь!
– Слушай, давай сделаем так – мы пойдем дворами. Нас никто не увидит, и мы ничего не увидим.
Но Ада все повторяла:
– Нет! Нет!
Она вцепилась в тумбу обеими руками, как будто это было единственное убежище на свете.
Они стояли на одной из самых богатых и спокойных улиц города. По сторонам тянулись большие сады. Все здесь дышало безмятежностью. Те, кто жил здесь, наверняка ничего не знали о том, что случилось у реки. Ни один казак не нарушил их покой.
Возможно, они созерцали царившие в гетто смятение и ужас, как зрители в театре – немного острых ощущений от происходящей на сцене драмы и сразу успокоение, ведь они-то в безопасности: «Со мной такого никогда не случится. Никогда!» Они такие счастливые, втройне счастливые. И все-таки, они ведь такие же евреи, как она? Ада представляла их ангелами, которые свешиваются с небесных балконов и равнодушно смотрят на бедную