– А ты?
– Я вернусь сюда. Или уеду куда-нибудь еще, неважно… В этом городе так легко исчезнуть, когда никому нет до тебя дела. Потому что он не будет меня искать. Вот что приводит меня в отчаяние. Он любит меня, но не будет меня искать. Это как если ты искренне хочешь покончить с собой, а у тебя отбирают пистолет, и ты не сопротивляешься и позволяешь это сделать, потому что в глубине души боишься смерти. Я для него – мука, второе рождение или смерть, – тише сказала она.
Мадам Мими кивнула.
– Да, можно договориться. Жалобу еще можно отозвать. Почтенная семья вокруг него, французское имя, которым он может подкрепить свое, я думаю, так будет лучше для Гарри. Я говорю – для Гарри, но для тебя…
Ада не ответила; она бросилась на кровать, у нее больше не было сил. Мадам Мими посмотрела на нее, затем взяла одеяло, накинула его на Аду и вернулась на свое место. Она казалась по-старчески бесчувственной, с первого взгляда это выглядит бесчеловечным, но утешает без слов и без пролитых слез: она была живым воплощением забвения и конца всего сущего. Ада не спала, а размышляла, закрыв глаза.
30
Выйдя вечером от Ады, Гарри понял, что еще не поздно и он может ненадолго заехать к друзьям, которые жили в окрестностях Парижа. Они давно приглашали его в гости. Ему пришлось отказаться от ужина, но прием закончится только в четыре или пять утра. К полуночи он мог быть там. Он поехал.
Он вошел в дом. Вечер был жарким и прислуга сказала ему, что все в саду. Он не захотел, чтобы о его приезде объявляли и ответил, что найдет хозяев сам. Прожектор на террасе освещал небольшую танцевальную площадку, но в глубине парка было темно.
Он отошел под деревья в поисках прохлады. Несколько женщин и двое мужчин сидели немного в стороне. Они оживленно разговаривали, но Гарри не слышал их слов. Он шел тихо – бесшумно, как все Зиннеры. Друзья не замечали его, пока он не подошел к ним совсем близко. Кто-то громко сказал: «Кхм!», как бы предупреждая неосторожных болтунов. Все замолчали.
Гарри не очень встревожился, когда понял, что речь идет о нем: он не сомневался, что его близкие друзья знают о его разрыве с Лоранс и романе с Адой. Их любопытство его не удивило. Когда ему надо будет объявить о своем втором браке, ему не придется бояться ни их осуждения, ни суровости: в том кругу богатой буржуазии, в котором он вращался, разводы и супружеские измены настолько часты, что ни у кого не вызывают возмущения. Он даже ожидал намека или шутки, негромко сказанной какой-нибудь из присутствующих женщин, каждая из которых, в большей или меньшей степени, добивалась его благосклонности как до женитьбы, так и после. Его удивило их молчание. Тогда один из мужчин воскликнул тем искусственно оживленным и звучным тоном, который инстинктивно принимают, когда хотят скрыть свои тайные мысли:
– Гарри, где, черт возьми, вы прятались? Мы только что говорили о вас. Что вас нигде не видно.
«Это, – подумал Гарри, – мера предосторожности на тот случай, если бы я, подойдя, услышал, как они произносят мое имя».
Он почувствовал легкое раздражение. Что им от него нужно? Почему бы им не оставить его в покое? Тут он сам себя прервал и подумал, что нелепо придавать сплетням слишком большое значение. Но, несмотря на это, когда он ответил, голос его звучал нерешительно и встревоженно:
– Да. У меня было так много дел…
Снова наступило молчание. Каждое его слово принимали со вниманием и едва заметной, но ощутимой враждебностью. И когда он заговорил, сделав над собой усилие, произнес тщательно подобранную по своей незначительности фразу, молчание длилось несколько секунд. Несколько слишком долгих секунд… Так глубину оврага измеряют звуком, который издает камень, падая в пустоту. Ему казалось, что он все больше отдаляется от остальных. Потом все одновременно заговорили и засмеялись.
– Сейчас много работы? – спросил кто-то.
Гарри вспомнил, что с тех пор, как Лоранс ушла, он нигде не появлялся, даже в июне, когда люди этого круга встречаются по пятнадцать раз в день в пятнадцати разных местах, и поспешил заверить друзей, что у него действительно много работы.
– Вам повезло, – сказал тот, кто первым заговорил с ним, – что касается меня, то я мог бы закрыть свои конторы и уехать на полгода: все так плохо, как только может быть.
Одна из дам поинтересовалась новостями о Лоранс тоном, в котором не было ни ехидства, ни бестактности, но как задают первый попавшийся вопрос, чтобы заглушить другой, неудобный.
Он ответил уклончиво и коротко. Одна пара ушла, за ней последовала другая. Две оставшиеся дамы курили, не говоря ни слова.
– Здесь прохладно, – сказал Гарри.
Похоже, они были рады этому предлогу, который он дал им намеренно, потому что прекрасно видел, что они тоже хотят уйти.
Они подхватили:
– Да, не так ли? Наверное, уже поздно. От пруда веет холодом, это опасно.
Они встали, улыбнулись ему и исчезли. Он остался сидеть на том же месте, глядя на слабые отблески света на поверхности пруда, опустив голову, обхватив худыми руками колени и склонив длинную хрупкую шею. Он был похож на птицу, которая сидит одна на своем насесте в окружении других, не принадлежащих к ее породе, и смотрит на них издалека, не решаясь к ним присоединиться. Этот образ пришел ему в голову вопреки желанию и не покидал его. Он выпрямился, пытаясь вернуть себе хорошее настроение и чувство собственного достоинства. В конце концов, что он сделал такого, что заставило его чувствовать себя виноватым?
«Ничего, – решительно подумал он, – ничего. Мы с женой расстались по доброй воле, и, кроме того, мои семейные дела никого не касаются. Что сегодня со всеми не так?»
Он попытался успокоиться. Не раз он удивлялся тому, насколько уязвим, как реагирует на малейшее неодобрение, на холодные взгляды!
– Мне наплевать на всех этих людей, – яростно пробормотал он.
И несколько раз зло повторил:
– Мне плевать!
Было холодно, но на лбу у него выступили крупные капли пота. Он нервно выкручивал пальцы.
«Случилась какая-то беда, – вдруг понял он, – о которой я ничего не знаю, а им уже все известно!»
Он сразу же подумал про банк. Он не появлялся там уже неделю. Уже два