Она отлично помнит март 1938 года, когда все сломалось. Ей исполнилось семнадцать лет 13 марта, на следующий день после вступления в ее страну войск канцлера Гитлера, с энтузиазмом приветствуемых населением. Она хорошо запомнила аннексию Австрии Новой Германией и загадочный телефонный звонок лучшей подруги, вызывающей ее на встречу в парке тем же вечером. Вспоминает слезы подруги. Родители только что признались ей, что были нацистами уже долгие годы, что этот Anschluss, это «присоединение» – счастье и что она больше никогда не должна разговаривать с евреями. В любом случае все они будут скоро истреблены, утверждают родители. В парке девушки слышат крики вроде «Германия, просыпайся! Евреи, сдохните!». Через несколько дней, гуляя, они станут свидетельницами отвратительной сцены.
Группа мужчин и женщин в окружении веселящейся толпы моет зубными щетками тротуар под присмотром молодых нацистов в разномастной униформе, похожей на форму местных штурмовиков. От Вены до Линца кто-то из евреев кончает жизнь самоубийством, другие пытаются бежать, еще кто-то попадает в облаву и их заставляют чистить тротуары бывшей столицы империи Габсбургов. Перед глазами у будущего историка – один из стоящих на коленях: это их семейный врач доктор Берггрюн, блестящий педиатр. Он еврей, и будущий историк тоже еврейка по матери, но этого никто или почти никто не знает, у нее фамилия отца. Ее воспринимают как немецкоговорящую протестантку, немку из Австро-Венгрии. Они с подругой пытаются остановить штурмовиков, те орут на них. Ее подруга очень красивая, вспоминает историк. Австрийские штурмовики не такие опытные, как немецкие, поэтому ограничиваются только криком и через какое-то время прекращают свои издевательства. Задним числом Гитта полагает, что определенную роль сыграла в этом красота ее подруги. Появление красавицы смутило молодых людей, хоть они и рявкнули на девушек. От 1941-го их отделяет три года, и они еще не привыкли к виду обнаженных молодых женщин, прижимающих к себе детей, которых поведут ко рвам, вырытым их уже казненными мужьями, отцами или братьями, чтобы убить пулей или только ранить и похоронить живыми. Будущая историк и ее подруга вмешались, штурмовики, насвистывая, бросили свою забаву, а доктор Берггрюн едва ли не отругал их за то, что они так рисковали. Позже историк узнает, что в 1943 году врач погиб в газовой камере в лагере уничтожения Собибор.
Оба они переживали одни и те же события в одних и тех же местах, но воспоминания его собеседницы полностью отличаются от воспоминаний Шпеера. Он не видел и не слышал ничего подобного во время пребывания в Вене вскоре после аншлюса. Он, в частности, видел и слышал только неописуемую радость, абсолютно спонтанную и искреннюю, которую венцы демонстрировали при проезде кортежей вермахта, очень быстро сменяющих оружие на фанфары триумфа. Он был тогда личным другом самого фотографируемого человека своего времени, главным архитектором вождя, строителем новой рейхсканцелярии и проектировщиком нового Берлина. Международные СМИ знали его как художника, создавшего нацистское оформление в Нюрнберге. Он автор факелов и вымпелов, регулярно чередующихся с нематериальными колоннами, он превратил облака в самый политико-романтический купол в истории. Его давняя подруга Лени Рифеншталь запечатлела эту работу на кинопленке. В Вене он думал только о навязчивой идее фюрера, о Ринге, до некоторой степени служащем ему образцом для парадного проспекта столицы рейха. Он существовал в кильватере фюрера, обожаемого толпами немцев и некоторыми зарубежными наблюдателями, «этого Адольфа Гитлера», как он теперь называет его с отвращением в голосе. Однако с тех пор мало что изменилось, и он по-прежнему существует в кильватере этого человека.
Он был его архитектором № 1. Он был его министром вооружения, возможным номером 2, преемником, о котором мечтали военные и промышленники. Он был заключенным № 5 в Шпандау. А сейчас он звезда историков и медиа.
Когда он вышел из тюрьмы ровно в двенадцать часов одну минуту пополуночи 1 октября 1966 года, его ждала толпа журналистов, а прилегающие улицы были заполнены людьми. Он покинул Шпандау не один; бывшего руководителя гитлерюгенда ждала та же счастливая судьба, и они вместе вышли из ворот, появившись перед собравшимися, которых было столько же, если не больше, чем на открытии кинофестиваля. Внимание мгновенно сосредоточилось на нем, освобожденном заключенном № 5, теперь уже бывшем. И с тех пор все так и продолжалось. Он действительно стал звездой, которую распознала в нем Рифеншталь, вырезая его фото из журнала.
50
Гитта впервые увидела звезду в Нюрнберге, на процессе. Она тогда ничего о нем не знала, но была поражена внешностью все еще молодого сорокалетнего мужчины – высокого, стройного, элегантного, полной противоположности вульгарным тупицам, которых судили одновременно с ним и которых он вежливо приветствовал. На протяжении всего процесса он так же предельно внимательно и уважительно вел себя по отношению к судьям, адвокатам, палачам и жертвам, свидетельствующим об ужасах режима. Он не такой, как Геринг и другие, он их стопроцентный антипод. Некоторые физические данные характеризуют личность лучше других, их обладателям проще занять место первой скрипки в оркестре, и тому есть целый ряд причин. Их черты соответствуют критериям красоты, характерным для определенной культуры, что подтверждается несправедливостью распределения обличий, существующей в природе, – у представителей кошачьих больше шансов попасть на герб, чем у таракана, паука или водяного клопа, – всякий выбор во многом определяется красотой или уродством внешнего вида. Рекламистам это известно, пропагандистам тоже, да все вообще это знают, и в глазах молодого историка, как и в глазах судей, человек, за которым она наблюдает, больше похож на хорошо воспитанного льва, чем остальные обвиняемые. Снятый с наркотической иглы и лишенный макияжа Геринг с ногтями без лака на руках и ногах ведет свою партию самонадеянно: он встает и хватает микрофон без приглашения, иронизирует, перебивает судей. Другие обвиняемые скучают, вертятся на своих стульях, некоторые выглядят сумасшедшими – Рудольф Гесс, например, бывший секретарь канцелярии рейха.
Но только не будущая звезда.
Гитте двадцать четыре года, ее пригласила на процесс одна из подруг, переводчица, и из всех обвиняемых она первым