В другой раз на роль жертвы розыгрыша и посмешища за ужином был назначен комендант дома вождя. Этот преданный и хороший человек не сделал ничего плохого. Дело было зимой 1939 года или, возможно, в 1933 году, хотя нет, уже шла война, которая предоставляет великолепные возможности продумать розыгрыш вплоть до мельчайших деталей, как это делается при разработке планов сражения.
Вождь на ходу сообщает коменданту, что он мобилизован и будет направлен в «туманометную» роту – так между собой называют огнеметы. Комендант уже не молод, и он приходит в ужас. Довольно долго он размышляет, как бы обсудить это с вождем, и вождь наблюдая за его мучениями, наслаждается – рассказом о них можно будет хорошо повеселить компанию, в этом он уверен. Неловкие попытки коменданта обратиться к нему, поговорить с ним развлекают вождя. Через какое-то время комендант все же решается, и ответ вождя краток. Увы! Любое нарушение недопустимо, эпоха «системы» закончена, подлая эпоха Веймарской республики навсегда завершилась, и больше никто и никогда не сможет отсидеться в тылу. Комендант на пределе. Комендант в полном отчаянии. Он приводит последний аргумент: ему известны все вкусы и предпочтения вождя, и потому, оставаясь рядом с ним, он принесет больше пользы ему и, следовательно, рейху, чем в «туманометной» роте.
Вождь хохочет. Его розыгрыш удался, он победил, как победил в Польше. Он признается коменданту, что это была шутка.
Слушая вождя, гости смеются, архитектор смеется, Геббельс и все остальные смеются. По мере продолжения войны розыгрыши будут исчезать, и смех вместе с ними.
Геббельс с удовольствием посмеялся бы с вождем над Шпеером, а Борман с удовольствием посмеялся бы с вождем над Геббельсом и Шпеером, но это пока невозможно. И, наблюдая, как молодой архитектор и фюрер вдвоем что-то обсуждают, вглядываясь в чертежи или в макет, они понимают, что, если вдруг Шпеер однажды даст слабину, вождь ни за что не будет смеяться, он заплачет от ярости, от разочарования и ярости, и заплачет кровавыми слезами.
15
Они часто ездят в Мюнхен, чтобы встретиться с профессором Троостом и со своими воспоминаниями.
Мюнхен, размышляет вслух вождь в уносящем их поезде или самолете, это не просто баварский город, который он любит, где прошла его довоенная молодость и где он после своих венских провалов собирался изучать изящные искусства. Мюнхен – это кузница. Мюнхен – место, где он ковал знаки своего гения. Он знает, что гениален и избран судьбой, а Мюнхен – место, где он в первый раз выступил вечером в пивной и его аудитория отставила кружки, неожиданно завороженная этим человеком, который не пил спиртное, был вегетарианцем, ненавидел беспорядочные половые связи и посещение публичных домов. Перед дамами вождь смешно расшаркивается; когда его знакомят с женщинами, прибегает к абсолютно нелепым формулам вежливости и выражениям восхищения, – иначе говоря, он не может быть собутыльником и компаньоном по походам в бордель и в пивной ему делать нечего. Но, стоит ему взобраться на стол и заговорить, и в зал врывается воздух иной планеты, а его голос преображает разочарование каждого из присутствующих в энергию общего движения к радикальному счастью Германии.
Именно в Мюнхене он отшлифовал свой внешний образ: усы, пробор, особый взгляд, движения рук и кистей, поддерживающих речь. В Мюнхене он отточил специальный голос, как будто прилетающий из дальних миров и приносящий его восторженным поклонникам воздух другой планеты. И в Мюнхене он начал войну знаков: голоса, мимики, свастики, которую он нарисовал для партии, черного цвета формы. Эти знаки теперь известны во всем мире, их узнают в газетах Америки, Англии, Франции, и он хотел бы запечатлеть их в камне посредством гигантских памятников, символизирующих силу его голоса.
В поезде или самолете вождь, не повышая того самого выкованного в Мюнхене голоса, неожиданно разражается гневными речами. Его голос звучит глухо, напоминая негромкое ворчание вулкана перед началом извержения; он медленно и тщательно произносит слова, пропитанные ни с чем не сравнимой, долго вынашиваемой злобой. В них бушует холодная ненависть. И направлена эта ненависть против евреев, именно и только против евреев.
Архитектор слушает. Он не за и не против евреев, он к ним равнодушен. Вокруг него нет ни одного еврея, ни одного преподавателя-еврея, который мог бы вызвать его восхищение или ненависть. А если бы он знал таких евреев или говорил бы, что когда-то знал, он бы относился к ним с той же вежливостью, с какой принято вести себя с незнакомцами. По отношению к евреям он придерживается тех же общих, свойственных большинству его современников предрассудков. Но евреи не занимают его мысли неотступно. Есть евреи, нет евреев, это ничего не меняет в его страсти к математике и архитектуре, никак не влияет на его амбиции, никак не вмешивается в его намерения покататься на лыжах или погулять в горах. Там, куда он ездит, нет радушного хозяина ресторана – еврея, которого он хотел бы снова встретить. Как и нерадушного, который был бы ему несимпатичен. Евреи ничего ему не сделали, ни хорошего, ни плохого, и ему совершенно безразлично, есть они или их нет. А если евреи до такой степени отвратительны вождю, то у того должны быть для этого свои причины; никто не идеален, даже если ему, архитектору, постепенно становится утомительно и неловко выслушивать эти неожиданно прорывающиеся вульгарные тирады насчет евреев.
Вождь продолжает возмущаться евреями, но неожиданно задумывается о Троосте. Он представляет себе, что они с архитектором увидят в его бюро, и волнуется. Он любит профессора Трооста, он ненавидит евреев, он любит Трооста, в одном и том же предложении он перескакивает с темы на тему и вслух размышляет о том, что придумает профессор для заказанного ему Дома искусств. Фюрер отвлекается на выбор возможного оформления первого этажа. Запутывается в портиках, где будут прямоугольные колонны – множество колонн, похожих на гигантских солдат, застывших по стойке смирно. Погружается в цифры монументальных размеров строения – 175 метров в длину, 75 метров в ширину. Вождь запоминает все цифры с большой точностью, потому что размер имеет значение.
Размер – основа всего, и не стоит искать какую-то пошлую подоплеку этой зацикленности на размере.
Здания должны превосходить по габаритам все, что было выстроено в прошлом, поскольку это наилучший способ и сохраниться надолго, и завоевывать толпу в настоящем. Достаточно понаблюдать за массами, когда они приходят в соборы еврейского культа, каким является христианство. Достаточно видеть, как их завораживают гигантские своды, нефы,