По пути набрали «трансформаторных ешек» и швыряли ими в деревья и пустые пивные банки, валявшиеся повсюду. Придя к воде, заметили машины. Я впервые увидел тогда «скорую помощь», вокруг которой столпился народ. Были и другие автомобили, блёклые на фоне яркого красно-белого санитарного фургона. Пара людей в обтягивающих комбинезонах вытаскивали из воды что-то огромное, фиолетовое. Оно напоминало гигантскую, неестественную пиявку.
Тихонько подкравшись поближе, мы рассмотрели объект. Это был распухший труп. Я заорал и бросился бежать. Федя ещё секунду смотрел, но мой крик привлёк взрослых — и ему тоже пришлось удирать.
И, как всегда, мы никому ничего не рассказали. Даже Маше — решили, что она слишком мала для такого.
Когда собственные идеи для игр иссякли, заводилой стала Маша. Она учила нас играть в классики и прыгать через скакалку — эту классику девчачьих забав. Мы пробовали играть и в другие, например, сломанный телефон, но оказалось, чтобы игра стала интересней, нужно больше людей.
Но вот в прятки нам понравилось. Точнее, понравилось Маше и Феде. Я подозреваю, его увлечённость была связана с симпатией к нашей маленькой подружке. Очень скоро мы поняли, что играть в прятки на улице — плохая идея. Район был огромный, укрытий — масса, и поиски затягивались до бесконечности. Мы пытались очертить границы, но игра тут же становилась предсказуемой.
Тогда я предложил прятаться в моём доме. Все согласились. Уже на четвёртый раз выяснилось, что в нашей хижине попросту негде спрятаться. Сменили локацию на дом Маши — и там было идеально: множество уголков и укрытий. Но проблема пришла оттуда, откуда не ждали. Её мать воспротивилась нашим играм и с дикими криками выгнала нас. Тогда мы не понимали, что её душу отравляла жестокость мира. Она не справлялась и медленно ломалась под тяжестью проблем, ожесточившись на всех — и в первую очередь на себя.
Поразмыслив, мы решили, что лучший дом для игр — у Феди. Так подходил конец нашей дружбе.
Хотя я до сих пор дружу с Машей — прихожу на ее могилку и поправляю венки, прибираюсь, слежу за памятником. Она осталась такой же милой и невинной, смотрящей на меня с могильной фотографии. Мне кажется, она бы сказала, что я не в чем не виноват, но я знаю правду. Старший брат не уследил за малышкой.
Меня почему-то не удивил его отказ. Федя, который никогда не рассказывал про своих родителей, вероятно, не хотел показывать и внутренности своего дома. Хотя меня и интриговала эта тайна, со временем интерес угас, и я перестал придавать ей значение.
А вот Машу причины не волновали — она хотела играть и была невероятно настойчива. Она приводила железные, с точки зрения восьмилетки, аргументы. И Федя сдавался под её напором. Наверное, если бы не его чертова влюблённость, всё сложилось бы иначе. Жизнь могла пойти по обычному пути.
Но влюблённое сердце не устояло, и на следующий день мы оказались в его доме.
Я задумался. Всё, что написано сейчас, если убрать намёки, выглядит как обычная жизнь детей в тяжёлое время раненой страны. В этом и есть вся трагедия — её можно осмыслить только взрослым. Я смог понять, что череда мелких детских решений, таких же, какие делают дети в любой стране, привела к чересчур жестокому финалу. Судьба — будь она или сама жизнь — видимо, любит жестокие шутки. Все дети как дети, а вам нате — голова на блюде.
Я часто корю себя за пассивность в тот день. Если бы я вступился за Федю, если бы отказался играть в его доме, тогда можно было бы всё исправить. Вернее, тогда не пришлось бы ничего исправлять. Не было бы крови. Не было бы могилок. Не было бы того, из-за чего я потерял голос и не могу говорить. Не было бы страшных снов по ночам, из-за которых у меня бессонница. Не было бы ничего.
Но всё тогда выглядело слишком нормальным.
Лицо Фёди не выражало ничего, когда мы подходили к его дому. Он лишь изредка поглядывал на нас из-за плеча, будто надеялся, что мы передумаем. Но мы шли неумолимо за ним — особенно Маша. Она решила, что игра будет здесь, значит, так и будет.
Фёдя всегда был спокойным — даже, наверное, нетипично спокойным для ребёнка. Я списывал это на гениальность: мол, творческий человек с талантом должен быть либо тихим, как вода, либо буйным, как ураган.
Фёдор открыл дверь и впустил нас. У моих соседей в доме пахло кошкой. У меня — едой и выпечкой. В доме Маши пахло скорбью: свечами, мылом и чем-то ещё травянистым. Здесь же не пахло ничем, кроме едва уловимого запаха прелой земли, будто кто-то оставил подпол открытым.
Дом, на удивление (хотя я не знаю, почему это вызвало у меня удивление), был чистым и ухоженным. Даже слишком ухоженным — как музей с экспозицией жизни обычных людей. Всё было готово к использованию, но будто никогда не использовалось.
В десять лет невозможно понять, в каком доме живут, а в каком — нет. Сейчас бы я, естественно, схватил Машу и сбежал. Но тогда я не обратил внимания, что в доме нет никаких признаков жизни — только мебель, гарнитуры и всё остальное, что нужно для заселения. Будто его готовили для витрины магазина: заселяйся и живи.
Маша осматривала дом с профессиональным азартом, подмечая, где будет прятаться и где искать нас. Федя подошёл к двери в подвал, указал на неё и сказал:
— Папка спит в подвале. Главное его не разбудить.
Я запомнил эту фразу навсегда. Он много чего ещё говорил, но главное — мы ни в коем случае не должны были открывать эту дверь. Мне было интересно почему, но Фёдор не объяснял. Потом сдался и ответил, что папка устал после ночной работы и ему просто нравится спать в подвале. Такое объяснение меня удовлетворило. И, господи, я даже сам захотел жить в подвале. Решил, что это, наверное, классное место.
Мы долго играли у него в доме и не нарушали запрета. Мест, где можно было спрятаться, хватало. Малышку, правда, бесило,