И вот в один из дней — тот самый, роковой — когда я спрятался за шторкой, из-за которой было видно дверь в подвал, Маша открыла её. Видимо, она думала, что он не найдёт её там и тогда она победит. А про предостережение то ли забыла, заигравшись, то ли решила пойти на всё ради победы. Этого уже не узнать. Я окликнул её, но она не услышала. Раздался пронзительный, оглушительный крик, и я бросился в подвал.
То, что я увидел, повергло меня в шок. В совершенно пустом подвале на цепи находилось нечто огромное, лишь отчасти напоминающее человека. Похожее на утопленника, вытащенного из реки, — только размером с десяток таких трупов. Голова была больше тела, огромные глаза прятались под массивными веками, а ресницы были чуть ли не в мой тогдашний рост. Это чудовище подползло к Маше, схватило её за талию атрофированными, похожими на сучья руками и засунуло в рот. Хруст откусываемой головы я не смог забыть. Даже через двадцать лет.
— Папка, папка… Спокойнее, пап… Что ты наделал! Прошу, засыпай!.. Беги, Сёма, беги. Пока он не проснулся полностью. Я попробую его задержать… Главное, не топай. Не создавай лишних звуков. Папка, всё хорошо, спи давай… Тебе нужно поспать…
Он ещё что-то говорил своему отцу. Я не слышал — бежал со всех ног из этого чудовищного места.
Я знал, что родителей нет дома, поэтому сразу помчался к соседям. Дядя Гриша встретил меня у порога — напуганного, зареванного, запыхавшегося. Мой вид кричал, что случилось горе. Помню, как он тряс меня за плечи, а я пытался рассказать о случившемся. Но ничего не выходило. Я беззвучно открывал рот, будто рыба, которой не хватает воздуха. Из горла не вырывалось ни звука. И до меня дошло: за всю эту страшную дорогу я не проронил ни слова.
Машу нашли на заброшке — без головы и со вспоротым животом. Парню в драной футболке, тому самому, которому Федя врезал в живот, тогда не повезло — его нашли там же, пьяного в стельку, заляпанного кровью, спящего в подвале. Всех собак спустили на него. Глупо полагать, что он дожил до суда. Его забили прямо на месте, устроив самосуд. Дурная голова — он сам признался в содеянном и просил пощады, потому что не помнил событий того вечера.
От меня ничего не требовали. Водили к психологу, который подтвердил психологическую травму от пережитого ужаса. И кто знает, когда я снова заговорю. Меня просили написать о том, что случилось, но руки начинали дрожать, стоило вспомнить тот день, а слёзы заливали бумагу.
Мать Маши не справилась с горем и запила. Её долги к девяносто четвёртому стали невыносимыми, и ей пришлось продать дом. Говорят, она продала его чёрным риэлторам, и те оставили её ни с чем, кроме долгов. В тот же год она накинула на шею камень и прыгнула в речку, где мы с Федей любили купаться. Дядя Гриша, узнав обо всём, сильно переживал за меня, словно пытался разделить мою боль. Но его слабое сердце, усугублённое алкоголем, не выдержало. Его похоронили через четыре ряда от могилы Маши. Иногда я захожу и к нему — здороваюсь, улыбаюсь. Его жена, насколько я знаю, до сих пор жива и полна сил. После его смерти мы не виделись. Поговаривают, она вышла замуж и переехала в центр, оставив наши окраины.
Отец стал работать больше — хотел накопить на переезд, думал, смена города поможет мне. Не успел. Неудачная операция местного авторитета оборвала его жизнь. А новый русский — мамин ухажёр — с радостью перевёз меня в Курган. Оказалось, он так пытался скрыться от влиятельных коммерсантов, которых кинул на деньги. Но они нашли его слишком быстро и рассчитались, заодно зацепив и маму. Так меня перевезли в Тюмень, к бабушке с дедушкой, где я и вырос. Возможность говорить ко мне не вернулась.
Бабушку похоронили первой — умерла спокойно. Дед ушёл к ней через пять лет, оставив мне дряхлую квартиру на Орджоникидзе.
Что касается Феди… Он приходил ко мне однажды, через день после смерти Маши. Хотел поговорить, объясниться, но я показательно закрыл дверь перед ним. Возможно, он думал, что я обиделся, но на самом деле при виде его меня обуял дикий страх. Он постоял у двери несколько минут и ушёл. Больше мы не виделись.
За исключением снов. В них он часто сидит в подвале и поедает маленькое беззащитное тельце девочки наравне с «папкой». Кажется, последний нормальный сон я видел в начале лета девяносто второго. После — ни одного. Я не смог наладить личную жизнь, не смог справиться с травмой — в общем, не смог ничего. Иногда я приезжаю в город, навещаю могилки, проезжаю мимо того злосчастного дома. Он всё ещё стоит там, смотрит на меня и словно улыбается. Думается, однажды я соберусь с духом и сожгу его. Вместе с собой.
С тех самых пор, как Маша разбудила «папку», город заполнили сообщения об исчезновениях людей. Ходили слухи, что промышляет маньяк. Несколько человек посадили. Но я знал правду, хоть и не мог никому рассказать. Не было никаких маньяков. Был только спящий и вечно голодный монстр. И Федя, который ему помогал… Федя вынес труп Маши из подвала и дотащил его до заброшки. Измазал кровью невиновного парня, подставил его. Откуда я это знаю? Можно сказать он сам рассказал мне об этом.
Однажды Федя подарил мне тетрадку и взял с меня обещание, что я её прочитаю. Конечно, я пообещал. Этот комикс отличался от остальных — был мрачным и кровожадным. Во время чтения мне стало так страшно, что я отшвырнул его куда подальше. Федя не спрашивал, дочитал ли я, а я не заводил разговоров о нём. Это было ещё до знакомства с малышкой.
Когда умер дед, оставив мне квартиру, я решил перебрать старые вещи и в одной из коробок нашёл потрёпанную тетрадь. Не сразу вспомнил, откуда она. А когда открыл и прочёл от корки до корки — меня пробил животный ужас,