Та и рот раскрыть не успела, а ходячий кошель уже отсчитывает годовое содержание. Так и началась жизнь королевны Мор из рода Эоганахтов. Росла без отцовского внимания, но как-то этим не тяготилась. Семья воспитательницы заменила родную, а уж там были сорванцы! Так и Мор — веселушкой-резвушкой-проказницей пробегала детство. А на пороге юности… Да, и правда ведь на пороге! К которому девочка крадется, возвращаясь с очередной ночной вылазки. Глядь — а на ступеньке женщина сидит. Вся в белом, волосы медью сквозь ночь играют. А лицо не рассмотреть, руками закрыла. Плачет. Тихо-тихо, горько-горько. Кулачками глаза трет.
Мор ее за баньши сперва и не признала. Считала, что плакальщица из холма должна выть громче зимней бури, лицо ногтями разрывать, руки заламывать. Ну и прочие глупости, какие дети воображают. А гляделась рева, заметим, такой же девочкой, никак не старше самой Мор.
— О чем печалишься? — спрашивает Мор. Весело, ведь думает — с соседской девчушкой говорит. У которой вряд ли большая беда, а если и так — все равно не повредит дух перевести да высморкаться.
— О тебе! — отвечает рыжая. И уши у нее торчком поднимаются, словно бы лошадиные, только не в шерсти, розовые. Кулаки от лица отнимает — а за ними глаза. Озера с изумрудным дном, слезой полные. Мор ни жива, ни мертва. Узнала — не молодую, а вечную. А та, что не рыжая, но — красная, повторяет:
— Горе тебе, Мор!
Мор как стояла, так и села. Даже улыбку не убрала. А красная в белом утешает:
— Горе, но не прямо сейчас. Отвести не могу, не в силах. Но можно отложить. До поры, когда ты сможешь ее вынести.
Хлюпает носом и уходит в ночь. Шаг — и нет, словно во сне привиделась.
Зато в уши бьют звуки ночи. Топот ночного дозора, собачий лай, шелест насекомых, далекая песня. Можно домой идти, да Мор о приступочку, на которой баньши сидела, возьми и споткнись. Тяжелый шажок, скрипнувшая дверь, громкая половица — и привет тебе, тяжелая рука приемной родительницы. В другое время Мор бы ревела в три ручья, а тут приговаривает: "Это, наверное, еще не беда." Ну не считать же горем великим заслуженную взбучку? Таких, берегись не берегись, проказливый норов по три на неделе обеспечит.
А потому стала Мор ждать неприятностей. Как чего случится нехорошего, гадает: оно, не оно? Мелкие напасти обрадовались, со всех сторон как гнус-мошкА облепили: ни веточкой отмахнуться, ни дымом отогнать. А там и немелкие пошли: вот на королевской охоте угодил жеребец Мор ногой в кроличью нору. Отец-король посмотрел, сказал:
— Сама угробила, сама и добивай.
Нож с пояса отцепил и дочери бросил. Сам же стукнул коня пятками и вперед умчался. И пришлось добивать — того, кого сама выходила, да растила, да ухаживала три года. Кого, считай, объезжать не пришлось, разве приучить к седлу. Рука не поднималась. А как поднялась, в ответ на стоны и слезы лошадиные — ударила неточно. Убить лошадь одним ударом ножа совсем непросто. А жеребчик уже даже не кричит, только смотрит жалобно. И снова у Мор рука дрогнула, снова ударила мимо нужного места. Пришлось и третий раз бить, и четвертый…
Вот сидит Мор над тушей, морду мертвую гладит, приговаривает:
— Догнала нас беда, догнала…
И слышит, словно эхо вдали:
— Не беда, не беда, не горе.
Глядь вокруг — туман вьется, из тумана красная в белом выходит. Уши на макушке, кулачками размахивает. И носом вздернутым — хлюп-хлюп. Тоже — красным.
— Он мне другом был, — говорит Мор.
— Тогда беда, — соглашается баньши, — тогда горе. Но малое горе и малая беда. Не стала б я по другу твоему слезы лить, даже будь у него две ноги, а не четыре, и сапоги вместо подков. О нет, Мор, моя скорбь о тебе!
И давай росу, что на глазах, по лицу кулаками размазывать.
— Что со мной случится? — спросила королевна.
Баньши присела на тушу — платье не запачкалось.
— Нетрудно сказать. Потеряешь самое дорогое, что у тебя есть, — помолчала, тряхнула кулаками, — но не теперь, нет. Ты слабая еще, тебе такое не по плечу, а я беду могу держать. До поры.
Встала, повернулась — и туман сомкнулся вокруг.
Насколько хорошо стало девушке жить на свете, догадайтесь сами. Очень уж это неприятно — ждать потери самого дорогого, что у тебя есть, да еще и не знать, что же это такое. А что предсказанная напасть произойдет, никаких сомнений. Баньши в таких делах не ошибаются. Оттого на них и наговаривают, что, мол, порчу наводят. Ни капельки, наоборот! Но вот видят — заранее.
Дни идут за днями — обещанное забывается. Воспитатели на Мор нахвалиться не могут на девушку, ее словно подменили. Тихая стала, задумчивая. Печальная немного, так печаль иным девицам к лицу, и уж ей-то шла. И приемные родители говорят:
— Повзрослела.
А соседи говорят:
— Перебесилась.
Дети же приговаривают:
— Скучная стала. Взрослая.
А тут настоящий отец, король Аэд, занемог. Впервые за год, велел младшую дочь привести. Страшно ей стало, о пророчестве вспомнила. Побелела, как береста, в пол смотрит, как ива плакучая.
Король ее разглядывал. Пристально. Ищуще. Потом отвернулся, бросил:
— Не похожа! И пятой части того, что в матери было, в ней нет. Пусть уйдет.
Мор увели. Через неделю Аэда не стало. Приходит королевна с поминок — на постели ее баньши устроилась. С ногами! Обувку, правда, сняла.
— Дождалась? — спросила Мор. — Так и знала, что ничего, кроме смерти, женщина из холма не напророчит… Но иди стенать к себе в холм! Видишь, у меня глаза сухие. Настоящих не выжала, а лук — это бесчестно.
— Отца твоего найдется кому оплакать и без меня, — откликнулась красная, — мой же стон по тебе. Но я не выпускаю несчастье!
— Да сколько можно! — вскричала девушка, — Лучше пусть самое страшное случится поскорей, чем ждать да терзаться!
— Слабая ты, — говорит баньши, — но раз сама просишь… Быть по сему. Мне ведь тоже держать беду за ворот ох и не легко!
И кулаки свои, до синевы сжатые, раскрыла.