— Ай-ай! — кричит. Да как выскочит во двор! Да как прыгнет через вал! А раз внутренний, высокий, королевский перескочила — что ей остальные валы, прочих-то благородных сословий?
Услышали ее крик братья, родные да по приемной семье. За мечи похватались, бросились — кто баньши ловить, кто сестру искать. Да и то, и то — без толку. А вслед за Аэдом и Мор из Лохлейна, троицы ради, и удача ушла. Родичи-Эоганахты стали свариться, кому Мунстером править. И если те, что из Айне, пока молчали, то те, кто из Кашеля, объявили: очередь правления пятиной за ними. И на всякого, кто не признает королем Мунстера Фингена Кашельского, они поднимут копье и раскрутят пращу.
Скоро копья облились алым, а пули рассекли черепа. Трижды Мунстер плакал над героями, что пали в усобице, трижды сходились рати, но победа не давалась ни Кашелю, ни Лох-Лейну. И вот все вассалы призваны, все наемники наняты — но силы сторон равны. Тогда Финген и обратился к народу десси. Дружбу предложил, и не только. Сказал, если десси выставят больше воинов, чем положено по вассальному договору, он возьмет за себя королевну из народа десси, и кровь десси перемешается с кровью Эоганахтов. Наш народ принял условия, и скрепил сделку брачным пиром.
Настала четвертая битва. Эоганахты ставят войска свои на правом фланге, почетном, а вассальные — на левом, поплоше. По замыслу, это должно предотвратить кровопролитие между родичами, но в каждой из трех битв вассалы обеих сторон бежали, и героям Кашеля и Лох-Лейна пришлось становиться друг против друга.
Отчего так выходило? Нетрудно сказать. У Эоганахтов, что тех, что других, и доспех получше, и дружины живут службой. А у вассалов и доспех поплоше, если вообще есть, и люди привыкли жить землей. Или, как десси, морем. Опять же, кашельцы и лейнцы за свою власть и славу бились, а вассалы — повинность отбывали. Ну и кто кого погонит?
Но в четвертую битву не так вышло. Против Лох-Лейна встали десси. Не дружина короля, а все. Опять же, знал король Кашеля, кого почтить союзом: десси живут морем, а моряку за меч хвататься приходится почаще, чем землеробу и даже пастуху. Всякий мореход немного рыбак, немного торговец — и немного пират. И хоть пошли герои Лох-Лейна на десси, как штормовой вал на берег — так же и разбились, так же и отхлынули. Не как от скал, но как с песчаной косы: много песчинок на дно опало. Много спеси у Эоганахтов. Друг другу спину показать за позор считают, а тут вассалы! Яростно они бились, крепко, умело. По три жизни за каждую из своих брали. Но нас, десси, что песка, и мужества нам не занимать. И дрались мы за свою девчонку, да за то, чего у ней в пузе еще и не завелось. Мы выстояли — а вассалы лейнцев бежали. И кашельцы ударили врагам в спину. Им слава, нам смерти — таков счет битвы.
Но что хотели — получили. Наша курносенькая стала королевой пятины. И уж мы знали, что детям она расскажет, что значит тянуть сети, и ворочать весло, и биться на палубе, мокрой от воды и крови разом… Ох, как мы гуляли — тризна, возведение, да и недопитое на свадебном пиру, перед походом, сполна добрали. Все пиво на год вперед выпили. Радовались.
А Финген не радовался. Когда к посоху Мунстера рвался — хороша была ему наша королева. А как свое получил — сразу подурнела. Простецкая, говорил, слишком. И толстовата, и курноса. Такую крепкому хозяину в дом, а не королю пятины! Но договор есть договор, так чего ныть? Тем более, помимо жены, в Ирландии и другие женщины есть.
Но у королей не все просто. Заглядишься на знатную — или родня разорит и на шею сядет, или шум поднимет. Им-то только честь, а вот королю… Если король не больно праведен, вот, к примеру, жене изменяет, на это свалят и вражий набег, и недород, и худой улов, и червяка в яблоке, и сливки скисшие. А простолюдинки да рабыни… Эти будут молчать, но рожи у них… Та, что надела пурпурный плащ, хотя бы перестала пахнуть рыбой!
Два года страдал Финген. А потом, охотясь в лесу, малость от свиты оторвался — и повстречал девку. Волосы нечесаны, из одежки — рубаха рваная. Свиней пасет. Но лицо! Но руки! Ни солнце, ни ветер, ни мороз, ни грязная работа не скрыли изящных черт. А рубаха скрыть тонкий, гордо выгнутый стан и не пыталась. Вот прекрасная замарашка смотрит на короля… Нет, сквозь! И, не говоря ни слова, не поклонясь, гонит стадо дальше. А у свиней на боках клеймо королевы.
Вернулся Финген с охоты, да у жены и спрашивает:
— А с чего твои, Айфе, пастушки мне не кланяются?
— А, эта… — тянет королева. — Так безумная она. Приблудилась дня три назад. Велела я ее приставить к работе, пропадет ведь, бродяжничая. Но коровы ее слушать не стали, и козы, и овцы. Сегодня решили свиней попробовать. Смирные были, говоришь? Удивительно! Они ж и на мужчин, бывает, бросаются.
— Ну-ну, — сказал Финген, — пусть остается, раз к делу приставлена. Только вели ее отмыть, да дать одежку подобротней. Пусть никто не скажет, что я слуг в черном теле держу.
— Ладно, — отвечает жена, — с утра распоряжусь. Что-то ты сегодня хозяйственный…
Распорядилась. И думать забыла о полоумной пастушке. Финген же отправился в объезд, а Мунстер — это вам не Росс. Это больше Диведа, если брать без берега Тови. Так что не было короля в Кашеле тридцать дней и еще три дня. Возвращается — глядь, а во дворце, перед очагом, давешняя пастушка. На ней старое женино платье, копна на голове в хвост собрана. Сидит, в огонь смотрит. Внимательно, словно за петушиным боем. Только на лице не азарт — тоска, мечта, ласка. Совсем не безумный вид! А — домашний. Уютный, как от любимой собаки. Если б жена-десси хоть иногда бывала такой…
Но не станет же владыка Мунстера радоваться за какую-то пастушку? Насупил Финген брови, пальцем ткнул:
— Что ЭТО здесь делает?
— Греется, — отвечает Айфе, — псам можно, почему ей нельзя? А еще сдается мне, что, пока она смотрит