Иерарх жрал пирожок, улыбался и раскидывал благословения. А я его рассматривал.
Наш Иерарх, церкви Путеводной Звезды и Благих Вод, Святейший отец Агриэл, был старше и проще. Без актёрской демонстративности… естественный очень. А здешний, Иерарх всего, получается, Великого Севера, Святейший отец Химель — он явно знал, как себя подать. И умел. Двигался, вёл себя — как на сцене. И у него было очень смазливое, розовое, гладкое и улыбчивое лицо, и ясные-ясные голубые глаза. Ярко-голубые.
Наш Иерарх казался совсем старым. Химель выглядел лет на сорок пять — на мудрого старца никак не тянул. Добирал солидности бородой — и всё равно выглядел орлом в расцвете сил. Бодрым таким и деловитым Божьим секретарём, я бы сказал.
Он точно должен был нравиться людям — и нравился. А мне почему-то стало жутко, Дар полыхнул так, что даже горло обожгло. Я не мог рассматривать свиту Иерарха: мне было глаз не отвести от его приятного улыбчивого лица.
Мне мерещилась красивая маска, за которой…
И я не понимал, Дар меня тащит — или просто я слишком хорошо знаю, что Химель за фрукт.
А мотор между тем причалил к главным воротам.
Условные гвардейцы Норфина вытянулись, насколько сумели, пытаясь притвориться настоящей дворцовой гвардией, но свиту Иерарха это и не волновало, и не впечатляло. Свита наконец рассмотрела меня. Прямо-таки уставились. Я только порадовался, что китель парадный и что я догадался перецепить на него ордена. Но сильно тянуться перед ними не стал.
Они гражданские. И… мягко говоря… не моей веры.
Чтобы они уже сразу поняли, с кем имеют дело. Они и поняли.
— Мессир Клай? — спросил тот самый Преподобный с умильными бровками, который передал пирожок.
С интонацией, читаемой как «ты жену бьёшь?» — и даже выражение лица соответствует.
— Да, Преподобный отче, — сказал я.
Попытался сделать ему интонацию «я и так найду кого отлупить». Он оценил, поскучнел мордой. А Ликстон в это время шарахнул светописцем раз и два: историческая сцена.
И Гурд с видом непринуждённым и естественным открыл дверцу мотора. Приглашающе.
Преподобный вышел и подал руку Иерарху. Ликстон шарахнул ещё раз.
Вся остальная банда тоже понемногу выбралась — трое Преподобных общим счётом. И второй мотор подтянулся, с дипломатами. Ликстон и их снял на светокарточку, чего уж.
— Благословите, Пресвятой отец, — сказал Гурд приветливо.
Иерарху просто деваться было некуда — и он поднял холёную ладошку на радость городской толпе.
Толпа решила, что всё просто прекрасно, несмотря на меня, мертвяка фарфорового. Ну а что: Иерарх меня благословил, я при этом прахом не рассеялся — значит, не совсем нечистая сила. И в Резиденцию Владык все эти церковные чины идут спокойно — значит, не адское логово там. Поэтому толпа искренне радовалась, кидала цветы, а кто-то даже запел чистым и сильным голосом: «Внемли нам, Небо, как обратим свои души ввысь!»
Сплошное благорастворение воздухов.
А банда пошла в ворота — и морды у банды выражали уже совсем не благость. Очень сильно озаботились их морды и даже опечалились.
Я думал, что наверняка кто-то из них — того… с Даром или в отношениях с адом неблагополучен. Но когда они прошли мимо меня, мой собственный Дар обдал меня сухим жаром, я снова ощутил, как нагревается бронза. Они были — все.
Вообще все.
И дипломаты — все, и святоши — все.
А от Иерарха тащило таким, что я ощутил то самое странное чувство… урезанной тошноты, какой-то мерзкой тяжести под рёбрами. Моя личная реакция на ад. Тут был контракт как минимум, если вообще не одержимость.
Слава тебе, Пресвятейший отец наш, слава тебе…
— А где мессир Нагберт? — спросил меня тощий Преподобный с жёлчной мордой.
Его вперёд не пускали, — наверное, чтоб не смущал народ брюзгливым видом, — но он явно был нужен: хороший Дар, почти чистый.
— А вы ещё не знаете? — удивился я. — У мессира Нагберта большое горе, у него нынче ночью погибла дочь, он уехал ещё затемно.
Они все аж сбились с ноги — и дружно посмотрели на меня. И Иерарх.
Конечно, есть такое удивительное изобретение простецов — телеграф, но эти просвещённые и высокоодарённые господа им не воспользовались. Низко, видимо. Или просто совершенно ничего такого не ждали.
— Погибла? — поражённо переспросил Преподобный с бровками.
— О, какое горе, — сокрущённо вздохнул Иерарх. — Такая очаровательная девушка… отчего же она погибла?
С интонацией «надеюсь, ничего серьёзного?» — Гурд аж закашлялся.
— Ночью сгорел замок дома Тумана, — сказал я. — Я слышал, она погибла в огне.
Звучало как в том водевиле, где дворецкий рассказывает хозяйке, как дела в имении — начав со сломанного веера дамы и закончив банкротством и самоубийством её мужа. Я сам понимал дурость ситуации, но ничего не мог сделать — несло.
А они восприняли серьёзно.
— Замок сгорел? — ахнул жёлчный Преподобный.
— Как же это он сгорел⁈ — спросил третий Преподобный тоном сурового жандарма на допросе.
— Не знаю, — соврал я без малейших угрызений совести. — Наверное, что-то взорвалось в лаборатории. У мессира Нагберта же была там лаборатория.
— Алхимическая? — с очаровательной наивностью спросил «бровки».
— Наверное, — ответил я точно в тон.
Лакей в ливрее, особенно густо вышитой золотом, видимо, в каком-то особо важном лакейском чине, распахнул перед Иерархом дверь в Резиденцию. Иерарх вошёл и резко остановился в холле. «Бровки» чуть не ткнулся в его спину.
И дипломаты сгрудились вокруг. Осматривались, как детишки в тёмной комнате.
— Пожалуйста, проходите в Ясеневый Покой, — сказал я. — Вас там ждут, мессиры и святые отцы.
— Как-то здесь… — пробормотал Иерарх с напряжённым лицом, будто прислушивался или принюхивался к чему-то.
— Да! — почти радостно согласился «бровки». — Как-то не так.
— А как тут должно быть, если здесь вырезали королевскую семью? — спросил я. — Если вы хотите сказать, святые отцы, что ваша святость позволяет вам ощущать зло, то — да, здесь творилось зло. Чему же удивляться.
Им мучительно хотелось обсудить. Но как же они могли обсуждать при мне!
— Тяжело! — сказал Преподобный с жандармскими ухватками и потёр грудь. — Давит.
— Можем ли мы чем-то помочь? — спросил Гурд.
— Чем тут поможешь, кроме молитвы… — сказал я и закатил глаза. — Может, мы пройдём в покои, мессиры?
Они пошли так, будто пол был усыпан живыми жуками. Хрустящими.
И по лестнице поднимались, кряхтя и пыхтя. Разве что жёлчный был как будто поживее прочих. И молодой белобрысый дипломат, который осматривался осмысленным, внимательным и беззлобным взглядом.
Я подумал, что эти двое, видимо, ещё не совсем безнадёжны.