И вот так, мало-помалу, мы всё-таки добрались до Ясеневого Покоя. Я шёл и думал: а вот сейчас Иерарх как попрётся благословлять Рэдерика прямо по Индаровым каракулям… а вот как хватит его удар прямо там! Вот тогда мы все позабавимся!
А они вошли в Ясеневый Покой, и у них случился ещё один шок. До потери дара речи.
Рэдерик в обнимку с Дружком, весёленький, с искорками в глазах, Барн — рядом с троном, ну вот только что не сидя на подлокотнике, Норфин — с другой стороны, в парадном маршальском мундире, весь в звёздах, как небо в августе, с совершенно недоброжелательной миной. Лорина в форме техника-медика её величества — на пуфике у ног Барна, как придворная дама. И Индар — вышел вперёд и чинил политес, то ли средневековый, то ли водевильный.
— Ах, как его прекраснейшее высочество и мы все рады вас видеть, отец Святейший! И вас, мессиры! О! Мессир Кайлас! Боже мой, сколько воды утекло… Ах, позже.
Никто из них ещё не наступил на ковёр, а «бровки» уже позеленел лицом — вот-вот грохнется в обморок.
— Индар, — еле выговорил дипломат, у которого была такая обтекаемая физия, что я думал, его в принципе невозможно смутить вообще ничем. — Не может… как…
— Мессир Индар из дома Сирени, мой регент, — сказал Рэдерик весело и вежливо. — Мы все вам очень рады, отец Святейший, благословите меня, пожалуйста.
А Святейшего вдруг сорвало. Он рявкнул, как унтер на плацу, грубо и с настоящей злобой:
— Почему собака на троне⁈
И Дружок гавкнул, а Рэдерик его обнял.
Такого, кажется, даже Индар не ожидал. У Норфина лицо побагровело, я успел подумать, что он сейчас наорёт на Химеля в ответ и вот будет красота, а у Барна, наоборот, побелели губы и сжались кулаки.
Но Рэдерик среагировал первый.
— Потому что это моя собака, отец Святейший, а я принц. И я хочу, чтобы Дружок сидел рядом со мной. Вы не хотите меня благословить?
— Вместе с собакой? — спросил Иерарх с отвращением.
— Между прочим, — сказал Индар, — собака часть — Творения. Так что не вижу препятствий… Кайлас, дорогой, скажите, друг мой, с бедным отцом Святейшим часты такие припадки?
Кайлас краснел и бледнел попеременно. Химель затрясся от ярости, но, видимо, не нашёлся что ответить. Ему было плохо, по-настоящему плохо, его заметно мутило от защиток, которые были повсюду, и Индаровы вензеля против адских сил он, наверное, уже чувствовал, но хуже всего ему было от самого Рэдерика — видно без очков.
Он на нашего принца просто спокойно смотреть не мог. И это ему, конечно, даром не прошло.
— У нас до сих пор никто в тронном зале не орал, — припечатал Норфин. — На будущего государя — тем более. Что это: Святейший, светоч церкви…
— Я уезжаю, — процедил Химель сквозь зубы. Выражение лица — демон позавидует. — Немедленно. Кто вы такие тут, чтобы смеяться над главой церкви⁈
И вот в этот-то момент Белая Звезда у кого-то в светописце зашипела и жахнула — вспышка — карточку сделали. Как отец Святейший кривит рожу.
Газетёров в стороночке никто особо не приметил. Или святоземельцы не поняли, что это газетёры: как можно всякий сброд пускать в тронный зал-то! А может, наша защита уж очень мешала сосредоточиться.
Они ухитрились сгоряча забыть даже про Ликстона, который всё это время за нами шёл, да ещё и тащил светописец. А вот Ликстон о долге не забыл.
И вот когда они всё это поняли — стало очень тихо. Так тихо, что все услышали: в полной тишине жужжит валик фонографа. У них в Перелесье фонографы отличные просто, наши-то хуже. Да ещё и машинки есть такие, копии с валика прослушивать. Дорогие, но, в общем, не дороже денег — у многих дома есть… валики с музыкой продаются в магазинах во множестве, парни говорили.
И вот сейчас мы все и вся свита Иерарха стояли и слушали, как жужжит валик. И думали все одно и то же: что всё Перелесье теперь будет слушать, как Иерарх орёт на принца, выделывается, как муха на стекле, угрожает — и как наши его отчитывают.
— А почему… э… корреспонденты в зале? — тихо спросил «бровки».
— Я их позвал, — сказал Рэдерик. — Я думал, будет красиво, весело… историческая встреча… хотел, чтобы светокарточки в газетах… — и голос у него дрогнул от обиды. — Зачем вы кричите, отец Святейший? Над вами никто не смеялся!
— Я устал, — горестно сказал Химель. — И не могу не думать о том, что случилось в этом дворце… и о несчастии с дочерью мессира Нагберта… — и просто заставил себя сказать: — Мне жаль, что я был так несдержан, дитя моё.
Но прощения попросить уже не сумел. Выше сил.
— Хорошо, — сказал Рэдерик очень покладисто. — Тогда благословите меня, пожалуйста.
И Химель махнул рукой, обозначая благословение — я просто видел и чувствовал, как тяжело ему это далось. Вся банда так и стояла, отделённая от трона ковром — и ни единая душа даже не дёрнулась на этот ковёр наступить. Чуяли, очевидно.
Благословение или якобы благословение кто-то из газетёров тоже запечатлел. И от того, что щелкопёры пялятся, от того, что будут светокарточки Иерарха с искажённой и злобной мордой, святоземельцам было худо. Особенно дипломатам: они уже всё, конечно, просчитали.
— Я думаю, — сказал Индар с показательно лицемерным сочувствием, — Святейшему отцу и его свите необходимо отдохнуть с дороги. Я только настоятельно просил бы назвать время коронации. Для прессы. Невозможно держать людей в напряжении так долго, вся страна ждёт.
— Да я вообще… — начал Химель, снова заходясь, и «бровки» осторожно, незаметно, насколько возможно, подёргал его за рукав. — Как же можно вот так, с бухты-барахты… — пробормотал Иерарх, снижая тон. — Так никогда не делается!
— Это у других не делается, а у нас делается, — сказал Рэдерик. — У других королей не убивали! И ад стране не угрожал! А у нас всё это получилось. Простите, Святейший отец, надо быстро.
— Завтра, — подытожил Индар, согласно кивая. — Завтра утром, верно? Лучше бы, конечно, сегодня вечером…
При слове «вечером» святоземельцы очень оживились. Просто воспряли. Ясно: вечером и ад поближе, и считается, что короноваться ближе к закату — плохая примета. И можно попробовать что-то учудить, всё сорвать, а обвинить нас.
Индара. А в идеале — и Рэдерика.
— Вечером — это необыкновенно! — воодушевлённо воскликнул Химель. Почти радостно. Думал, что мы все уже у него в капкане, сами туда залезли. — Договорились. Вечером. В храме