Однажды я призналась: «Знаешь, я была на том собрании, где тебя заставили в партию вступить». Дмитрий Дмитриевич сказал: «Если ты меня любишь, никогда об этом не говори». И я больше не говорила. Он был в таком ужасном виде там, что-то бормотал по бумажке… Мне рассказывали, что он плакал после собрания.
Он не считал себя гением. Нормальный человек ведь не будет ходить с ощущением, что у него на лбу написано: «Я гений». А он был нормальный человек, вежливый и очень скромный. Старался сочинять как можно лучше, волновался, когда у него не получалось, присутствовал на репетициях, дружил с музыкантами, уважал их. Перед премьерой говорил им: «Левую руку на счастье». И пожимал им руки левой рукой. Примета у него была такая.
Его как-то все опасались. С обожанием к нему относились, но считали, что с ним трудно, с ним невозможно говорить. А мы уже сильно подружились, и поэтому мне было легче, чем с кем-нибудь, с ним разговаривать. По-моему, Шостакович был красивый.
Голоса
Из архива автора
«Самый гениальный человек, которого я в жизни видел, это был Шостакович, – говорил мне Эрнст Неизвестный. – Как кто-то описал Маяковского: „Ну вот, вошел, и видно – гений“. Вот Шостакович на меня производил впечатление абсолютно гениального человека. Во всяком случае я бы его по плечу не мог похлопать».
Выдающийся скульптор Эрнст Неизвестный эмигрировал из Советского Союза в 1976 году и за свою долгую жизнь общался и дружил со многими знаменитыми людьми – Бродским, Барышниковым, Ростроповичем, физиками Капицей и Ландау, Энди Уорхолом и Артуром Миллером, Грейс Келли и папой Иоанном Павлом II… Он умер в 2016 году. Я записывала его в 2007-м в Нью-Йорке в его студии на Гранд-стрит.
«В 1962 году Хрущев проводил „встречи с творческой интеллигенцией“, то есть вправлял нам мозги. Шостакович, конечно, там был. Перед этим мы сцепились с Хрущевым на выставке в Манеже, он на меня кричал, я ему ответил. Потом его помощники заставляли меня написать покаянное письмо, извиниться. Требовались ласковые слова. Евтушенко даже написал за меня, я отказался подписать. Шостакович пригласил меня к себе и требовал, чтобы я подписал с абсолютно ницшеанской точки зрения, говорил, что мы стоим над всей этой условностью, мы такие люди, которые должны своим талантом служить стране, искусству, а всякие политические дрязги не для нас – поэтому подписывай, и все… Я отказался тогда, может быть, и глупо. У них с Евтушенко в тот момент решалась судьба премьеры „Бабьего Яра“, и он считал, что главное – отстаивать наши работы, не дать им пропасть.
Когда мы вспоминаем о людях такого калибра, как Шостакович, как Нуриев, как Слава Ростропович, мы не можем говорить только о профессиональных достоинствах, потому что первичен человек, а профессиональные достоинства приобретают качество его человеческого масштаба.
В 1976 году, вскоре после смерти Дмитрия Дмитриевича, Ростропович попросил меня вылепить бюст Шостаковича. Мы оба уже были на Западе, Слава руководил Национальным оркестром в Вашингтоне, который базировался в Кеннеди-центре, и он хотел, чтобы бюст его друга стоял там. И вот мы делали это вместе – я лепил, а Слава работал с партитурой. Я должен был успеть к тому дню, когда он будет играть Шостаковича на сцене Кеннеди-центра. Моего бронзового Шостаковича поставили рядом с президентской ложей. Я его делал с огромной любовью, у меня коленопреклоненное отношение к нему до сих пор».
9. Жуковка. Ростропович, Бриттен, Солженицын, Сахаров
С подачи Дмитрия Дмитриевича Ростропович тоже купил дачу в Жуковке, в поселке Академии наук, на соседней улице. И в Жуковке стало душевней, мы много общались, приходили к ним с Галей Вишневской в гости. Слава обожал Шостаковича, часто бывал у нас, он был первым исполнителем его виолончельных концертов. Кругом жили академики очень важные, все друг друга знали много лет, ходили по одним и тем же улицам, гуляли по «кружку», как старожилы Жуковки называли пешеходный маршрут. За поворотом жил академик Игорь Евгеньевич Тамм, нобелевский лауреат по физике, один из главных в советском атомном проекте. Соседом напротив нас был Николай Антонович Доллежаль, конструктор реактора первой в мире атомной электростанции. Они с женой Александрой Григорьевной и дочкой Наташей были очень симпатичные люди. Дочь Дмитрия Дмитриевича Галя любила маджонг, это такая китайская игра в кости на четверых. Они с Дмитрием Дмитриевичем ходили к Доллежалям играть в маджонг. Я не умела. Помню, как еще один наш сосед, Александр Семенович Займовский, у которого была сложная профессия, что-то связанное с металлами и новыми сплавами, подарил свою книгу Дмитрию Дмитриевичу. Книжка вся состояла из каких-то непонятных формул.
Каждый Новый год мы встречали вместе, сначала у Доллежалей, потом у нас, потом на Славиной даче. Переходили из дома в дом, Галя Вишневская пела, Слава аккомпанировал. Однажды по приглашению Ростроповича из Англии приехали Бриттен и его друг тенор Питер Пирс. Слава с Галей показывали им Москву, а потом они гостили у них на даче. И новый 1966-й год мы встречали вместе. Пирс пел, Бриттен садился за рояль, это был замечательный вечер. В прошлый их летний приезд Ростропович возил Бриттена и Пирса в Армению, у них были концерты в Ереване, затем они жили в Доме творчества композиторов в Дилижане и на обратном пути даже заехали в Михайловское, к Пушкину.
Потом началась история с Солженицыным, которого Слава пригласил пожить во флигеле на своей даче. Это было время, когда он полюбил Наташу Светлову, в будущем Наталию Дмитриевну Солженицыну. Она жила с ним в этом флигеле на Славиной даче. Он звал ее Алей, привел к нам и сказал: «Познакомьтесь, это Аля». Роман развивался на наших глазах.
За Солженицыным установилась слежка; стояла машина на нашей железнодорожной станции, еще одна машина ездила по «кружку», смотрели, кто куда идет, и докладывали наверх. Следили за Солженицыным. Ну и за Сахаровым, конечно. У него тоже была тут дача.
Ростропович написал открытое письмо редакторам четырех газет, включая «Правду» и «Известия», в защиту Солженицына, которого власти начали травить за присуждение ему в Швеции Нобелевской премии.