Академик Сахаров стал чаще бывать в Жуковке со своей новой женой Еленой Боннэр. Однажды, когда они гуляли на «кружке», Сахаров подошел к Дмитрию Дмитриевичу и сказал: «Не хотите ли присоединиться к нам? Вот моя дача, приходите, мы там встречаемся, разговариваем. Мы стараемся помогать политзаключенным». Дмитрий Дмитриевич не забыл, как его мордовали по поводу его сочинений, знал, что все могут запретить играть. Вот сейчас исполняют, а потом вдруг запретят, и не будет этой музыки. И еще он запомнил с тридцатых годов, что если собирается какая-то группа и что-то обсуждает, то один из них обязательно пойдет и сообщит куда надо, о чем шла речь. И он сказал, я тоже помогаю заключенным, он действительно способствовал реабилитации друзей после смерти Сталина. В общем, отказался. Больше Сахаров к нему не обращался.
Ну вот позвонили из «Правды» и просили, чтобы Шостакович подписал открытое письмо композиторов и музыковедов с осуждением антисоветской деятельности Сахарова, который был нашим соседом. И какое, собственно, письмо тут подписывать? Дмитрий Дмитриевич даже и не подумал ничего подписывать. Они очень настойчиво звонили на дачу. Им отвечали, что Дмитрий Дмитриевич работает, потом что Дмитрий Дмитриевич уехал. Стали звонить в московскую квартиру. Он замучился и сказал: «Давай уйдем. Не скажем никому и уйдем из дома». И мы пошли в кино. В кинотеатр «Октябрь» на Новом Арбате. Там показывали что-то очень веселое, «Двенадцать стульев» кажется. Мы сели смотреть. А настроение очень плохое. Дмитрий Дмитриевич говорит: «Пойдем отсюда». Мы встали, но тут, завидев самого Шостаковича, бежит директриса кинотеатра: «Дмитрий Дмитриевич, вам не понравилось?» – «Очень понравилось, но работа, понимаете». Мы вышли. Куда деться? Решили идти в Кинотеатр повторного фильма на Никитскую. Сеанс уже начался, мы попали где-то в середине и по чьим-то ногам протиснулись. Показывали хороший фильм, в главной роли очень красивая актриса Вика Федорова. Там почему-то все время использовались отрывки из квинтета Дмитрия Дмитриевича, что его удивило… Так как мы смотрели фильм с середины и нервничали, то Дмитрий Дмитриевич говорит: «Наверное, уже отдали в типографию этот самый номер „Правды“, и мы можем вернуться домой». Мы пошли домой. Они больше не звонили, действительно. А на следующий день мы открыли «Правду», а там это письмо напечатано и стоит подпись Дмитрия Дмитриевича. Ну и что делать? Отвращение он почувствовал, но писать опровержение, что ли? Что делать-то? А мне говорил потом Шнитке, что с ним тоже была такая история, он отказался подписывать не это, но другое письмо, а его подпись поставили. И я не знал, что делать, сказал Альфред.
Голоса
Из архива автора
Через несколько лет после того, как я записала Ирину Антоновну Шостакович, я делала фильм про еще одну великую вдову, Наталию Дмитриевну Солженицыну, и она вспоминала:
«Когда Александр Исаевич жил в Жуковке, он гулял по тем же улицам и, разумеется, встречал соседей и кланялся им. Но из всех обитателей Жуковки общался только с Сахаровым и с Шостаковичем. И с Ириной Антоновной, которая, кажется, к нему заглядывала, но он-то точно к ним на дачу приходил. Солженицын был вообще большой любитель музыки, она присутствовала в его жизни, у него было много пластинок, меньше, чем у меня, но потом мы объединили это наше хозяйство. Но Шостакович не был среди его первых музыкальных любовей. Он предпочитал немецких композиторов, они ему были близки, Чайковского еще любил и Рахманинова, но все-таки его композиторами были Бетховен, Моцарт, Шуберт и Бах. Но он, конечно, очень-очень высоко ценил Шостаковича. И Шостакович в какой-то момент хотел написать оперу по его рассказу „Матренин двор“, чему, конечно, был бы счастлив Солженицын, если бы это осуществилось. Но это не осуществилось.
Александр Исаевич хорошо понимал масштаб Шостаковича, и не только масштаб, но его огромнейшее значение для культуры всего этого времени. Вообще, Шостакович был как бы не запрещенный человек. Его то преследовали, то не преследовали, но музыку исполняли. В случае Шостаковича это было не так, как просто непечатаемый литератор или неисполняемый композитор, – нет, не так. Но он был выразителем тех чувств и тех мыслей, которые общество не могло высказать вслух, как если бы по внешней какой-то причине было немое. Вот оно немое, способно только мычать. И среди этого общества находится человек, который может не мычанием, а страстной, трагической, нежной и сокрушительной музыкой все это выразить. То есть это были музыкальные уста запертого общества.
И многие это чувствовали, не пропуская ни одной его новой симфонии. Собиралась вся Москва, ну как вся Москва – сколько вмещал Большой зал консерватории, или в Ленинграде филармония, немало, около двух тысяч человек в каждом зале. Эти люди, которые ходили на Шостаковича, многие друг друга знали, но все-таки не все же, однако по лицам все были знакомы – за исключением небольшого числа студентов на галерке. Потому что это были люди, которые умели перевести звуки, созданные Шостаковичем, на тот язык, который нельзя было произнести словами».
10. Болезнь
Еще в 1958 году Шостакович, который тогда много гастролировал как пианист – с оркестрами, исполнявшими его произведения, – почувствовал первые симптомы надвигающейся непонятной болезни. Он писал Гликману: «Играю плохо, почему-то сильно отстает правая рука». И в другом письме: «У меня ослабела правая рука, по ней часто бегают мурашки». У него развивался боковой амиотрофический склероз. Его и сейчас не лечат, а тогда и диагностировать не могли.
В феврале 1964 года в Горьком прошел его именной фестиваль. Девять дней здесь звучала только его музыка, почти все им написанное. В первый и последний раз в жизни он даже встал за дирижерский пульт, о чем давно мечтал. И в заключительном концерте вместе с Квартетом имени Бородина сыграл интермеццо из своего квинтета. Это был предпоследний раз, когда Шостакович на публике сел за рояль. Его снимала кинохроника, и на этих кадрах видно, как сложно, как мучительно ему играть.
Дмитрий Дмитриевич очень переживал, что больше не может играть. Ему хотелось, но, поскольку рука была не в порядке,