Он курил непрерывно. Когда его увезли с инфарктом в больницу, он сказал, чтобы я немедленно взяла с собой папиросы. Он курил папиросы «Казбек», позже сигареты, хотя нельзя было. Больница была старая, она принадлежала до революции монашеской общине, и там были кафельные печи. Их уже, конечно, не использовали. Дмитрий Дмитриевич велел открыть печь и спрятать там папиросы и спички.
Как он получил инфаркт? В мае 1966 года мы поехали в Ленинград. Он решился сам аккомпанировать Гале Вишневской и молодому басу Евгению Нестеренко на премьере «Пяти романсов на слова из журнала „Крокодил“». Но ужасно волновался, боялся, что на публике откажут руки. Мы прошли в Малый зал Филармонии, Дмитрий Дмитриевич сел за рояль, а Нестеренко забыл, как начинаются эти романсы. Вот стоит Нестеренко, становится красным. Дмитрий Дмитриевич второй раз играет вступление, он не вспоминает. Потом каким-то чудом вспомнил и спел. Когда мы после концерта пришли в гостиницу «Европейская», Дмитрий Дмитриевич сказал, что у него что-то болит сердце, пожалуй, он примет душ. Я говорю: «Знаешь, не надо, давай врача позовем». И пришел врач, который в «Европейской» всегда присутствовал. В общем, приехала скорая, и его увезли в больницу. В Ленинграде все ее звали «Свердловка», она была имени Якова Свердлова.
Тогда лечили инфаркт очень долго. Считалось, что надо лежать двадцать дней. Я тоже поехала, и жила там с ним все время. Потом нас отвезли на реабилитацию в санаторий «Мельничный ручей» под Ленинградом, и у него вроде все как-то зарубцевалось, починилось. После инфаркта он бросил курить, и несколько месяцев не мог сочинять.
25 сентября 1966 года, в день своего шестидесятилетия, он собрался с силами и пришел в Большой зал консерватории. Его там очень ждали, до последней минуты боялись, что он не появится. Мы с ним сидели в зале, а Слава Ростропович с оркестром Светланова впервые играли на публике его Второй виолончельный концерт, было море цветов, и все его чествовали.
В декабре он снова попал в больницу. И там однажды мне говорит: «Вот, ты хорошо знаешь Блока. Возьми книжку, выбери стихи, я хочу на Блока что-то написать». Это правда, я с юности хотела заниматься творчеством Блока. Выбрала самые знаменитые стихи, заложила закладками, дала ему. Какое оскорбление было для меня, что он даже не посмотрел мои закладки! Открыл первый сборник Блока «Ante Lucem», что в переводе с латыни значит «До света», и оттуда набрал стихотворения. Ну, я думала, никогда он не сможет ничего сочинить на эти стихи. Оказалось, еще как смог и сам дал названия – «Буря», «Музыка», «Тайные знаки». И сочинил семь романсов на стихи Блока. Там были такие строки: «Надо мной небосвод уже низок, черный сон тяготеет в груди, мой конец предначертанный близок, и война, и пожар впереди».
Он все мог писать, что ему было интересно. И я поняла, что как бы он ни любил дочь Галю, Максима, меня, но главное, что он любил, – это сочинять музыку. И он хотел сочинять музыку. Даже когда в последнее время он все хуже себя чувствовал, все равно хотел, у него были творческие планы.
Постепенно он слабел. Мне сказал профессор Робаталов в Кремлевской больнице, что сначала отнимется одна рука, потом другая. Вылечить они его не могут, поскольку не знают происхождения этой болезни. Время от времени он лежал в Кремлевке, ему давали витамины и назначали гимнастику, когда стало хуже – какие-то лекарства. Они привозили для консультаций всех врачей, в том числе какое-то совсем уж знаменитое светило из Московского института неврологии. Тот посмотрел и сказал, что тоже бессилен.
Тогда Дмитрий Дмитриевич вспомнил, что в Петрограде был знаменитый тибетский врач Петр Александрович Бадмаев, которого приглашали к его первой жене Нине Васильевне в ее детстве. Он лечил травами, их нужно было собирать весной в Тибете, в общем, это была большая редкость. Мы нашли его родственника, тоже врача – Кирилла Бадмаева, и Шостакович много лет принимал тибетские травы. Может быть, поэтому болей у него не было, уже куда ни шло.
По протекции Ростроповича мы ездили к легендарному профессору Илизарову в Курган, который предложил совершенно новый метод сращивания костей при помощи изобретенного им аппарата. Но Илизаров сказал, что это не по его профилю, он помочь не может. Но все-таки он какую-то косточку напитал лекарствами, поставил Дмитрию Дмитриевичу, и некоторое время он чувствовал себя лучше, и ему все хотелось играть на рояле. Такой у него был бзик. Он даже наигрывал этюды Шопена тамошнему медперсоналу.
Мы жили в основном на даче. Вроде не так ему было плохо, он выходил гулять вместе со мной. Мы взяли собаку, эрдельтерьера, которого он очень любил. Вот с этим эрделем мы ходили в Жуковке «по кружку». Мы ездили в Ленинград, в Репино, он продолжал сочинять. Он был еще депутат Верховного Совета, и приходила большая почта, огромная. Он старался всем отвечать. И куда бы мы с ним ни ездили, всюду шли к нему люди, просили, чтобы он похлопотал: кому квартиру, кому машину, кому рояль. Выстраивались в очередь к нему на депутатский прием с шести утра. И он старался помочь по возможности, ходил по начальству, но мало что получалось. Какое-то время он был депутатом от Горького, который был тогда закрытый город. Потом стал депутатом ленинградским, и опять ходил, за кого-то просил. В общем, это было безнадежно. Люди не понимали, что он ничего сделать не может. Они на него надеялись.
А я видела, что ему становилось все хуже, и лечения никакого нет.
Голоса
Из архива автора
«Он дал разрешение Нестеренко исполнить у нас в музее имени Пушкина Сонет 66 Шекспира, к которому написал музыку, – рассказывала мне Ирина Александровна Антонова. – И он сам пришел послушать. И вот здесь, на нашей парадной крутой лестнице, он остановился. Он плохо ходил уже. И я чувствую, он не может подняться. Я говорю: „Мы вам поможем. Мы так делали: принесем кресло, у нас есть ребята, они вас поднимут“. Но он такой деликатный, такой стеснительный. „Нет-нет-нет. Нет“. Я пытаюсь его уговорить: „Ну смешно же, ведь вот сейчас начнется…“ – „Нет“. И он ушел, он не позволил нам его поднять».
11. Последняя поездка в Америку.