Я узнала, что под Вашингтоном есть Бетесда, где расположены многие американские научные институты. И я говорила министру культуры Екатерине Фурцевой, что хорошо бы нам с ним поехать в Америку, в Бетесду. «Что вы, – сказала Фурцева, – вы понимаете, какую вы берете на себя ответственность? Он же не доедет! Мы лучше сюда пригласим врачей». Они пригласили американских врачей, подарили им фарфоровые дулевские сервизы, сводили их туда-сюда, врачи сказали, что они лечить эту болезнь не могут, и уехали. И все. А тут, летом 1973-го, пришло приглашение Дмитрию Дмитриевичу в Штаты, его избрали почетным доктором искусств Северо-Западного университета, который находится на берегу озера Мичиган в городе Эванстон под Чикаго. И я, думая про возможность лечения, сказала: «Давай поедем». И мы поехали. Он был гостем Госдепартамента, и Фурцева не посмела сказать, что он не доедет и вообще не надо.
В Америку мы отправились из Гавра на пароходе «Михаил Лермонтов», это был огромный океанский лайнер. В дальнейшем он плавал-плавал и утонул. Просто громадина такая шестиэтажная. Но так как он уходил в свой первый рейс, то был пустой, кроме нас там были только журналисты. Команда устроила прием для Дмитрия Дмитриевича, подарили ему макет штурвала.
Это была моя первая поездка в Америку, его третья и, увы, последняя.
Мы побывали в Нью-Йорке, повидались с его старыми знакомыми. Помню дирижера Юджина Орманди, который 40 лет руководил Филадельфийским симфоническим оркестром. Потом мы с Дмитрием Дмитриевичем сели на поезд до Чикаго. Погода была совершенно не подходящая, какая-то жуткая жара. Нас повозили по городу, показали их местные достопримечательности, а затем доставили в этот университет, один из старейших в Америке, со своими традициями. Там прошла церемония присуждения ему степени почетного доктора. Был день вручения дипломов, студенты заканчивали обучение, они были в таких квадратных академических шапочках, и Дмитрий Дмитриевич тоже был в мантии и в шапке магистра… Но главной нашей целью был Вашингтон. Оказалось, что раз он гость Госдепартамента, то все, что ему нужно, организуют. И вот мы добрались до Вашингтона и поехали в Бетесду, в университет Джона Хопкинса, знаменитый своей медицинской программой и исследованиями. Я хотела его там показать. Но мои надежды оказались напрасными. Нам сказали, что они поняли природу его недуга, но помочь не могут. Какая-то загадочная болезнь, которая никак не лечится. В Европу мы возвращались уже на английском океанском лайнере «Куин Элизабет», самом большом в мире. И как только доплыли до Лондона, в тот же день улетели домой.
В 1974 году в Камерном театре режиссер Борис Покровский и дирижер Геннадий Рождественский начали репетировать оперу «Нос», которую в СССР не ставили с 1930 года. Шостакович ценил тот момент, когда, по его выражению, мог услышать «внешними ушами» то, что воспринимал внутренним слухом, и всегда присутствовал на репетициях. «Но ходьба была для него такой мукой, – вспоминал Покровский, – что он сперва послал вместо себя Ирину Антоновну. Но потом все-таки пришел сам. Но не мог преодолеть лестницу от главного входа в зал. Он не хотел, чтобы кто-то видел его беспомощность, был в этом смысле очень чувствителен и ненавидел любые проявления жалости. Наши артисты с радостью помогли бы ему, но он отказался наотрез. Он заходил со двора, через боковой вход, где было меньше ступенек и мало кто мог его видеть. Его присутствие, очень деликатное и творческое, вдохнуло в спектакль жизнь».
Во время этих репетиций были сняты, может быть, самые потрясающие кадры Шостаковича – как он слушает свою музыку, словно живет в ней, всем телом, всей душой, раскачиваясь в такт, беззвучно шевеля губами, и нет ничего значительней той гаммы чувств, которая отражается в этот момент на его лице.
Весной 1974 года к Дмитрию Дмитриевичу подошла сотрудница Министерства культуры и сообщила, что принято решение отметить 500-летний юбилей Микеланджело. Не напишет ли Дмитрий Дмитриевич что-нибудь?
Шостакович, зная, что у Лео Арнштама прекрасная библиотека, сказал: «Поезжай к Лёле и посмотри, нет ли у него сонетов Микеланджело». Я поехала, и, конечно, у него нашлась книжка Абрама Эфроса «Микеланджело. Жизнь и творчество», и там были переводы сонетов. Они ведь были могучие, эти люди Возрождения, все могли! И статуи ваяли, и стихи писали. Дмитрий Дмитриевич отметил что-то, велел мне напечатать на листках, разложил их в определенном порядке и стал сочинять. Мы были на даче. Однажды он сидел за столом и писал, а я возилась с чем-то в его кабинете, он говорит мне: «Поди сюда!» Я ответила: «Зачем я пойду? Я все равно нот не знаю». – «Поди сюда!» – сказал он. Я подошла и увидела, что он пишет мне посвящение. И вместо того чтобы обрадоваться, я ужаснулась, потому что среди сонетов, которые он выбрал, были две эпитафии. Одна из них: «Я словно мертв, но миру в утешенье / Я тысячами душ живу в сердцах / Всех любящих, и, значит, я не прах / И смертное меня не тронет тленье». А вторая – как будто была адресована прямо ко мне. И я просто ужаснулась. Сидит живой, теплый человек, пишет ноты, и такие сочиняет вещи. Мне прямо дурно стало. Такая вот сюита на стихи Микеланджело, и он написал, что он посвящает ее мне. Это трудная музыка, и стихи трудные.
Он выбрал 11 сонетов и сам дал им названия – Истина, Утро, Любовь, Разлука, Гнев, Данте, Изгнаннику, Творчество, Ночь, Смерть, Бессмертие – словно жизнь человеческую простроил. Но один из них ему не нравился, вернее, не сонет, но перевод Абрама Эфроса. Я знаю какой – «Гнев».
Здесь делают из чаш мечи и шлемы,
И кровь Христову продают на вес.
На щит здесь терн, на копьях крест исчез,
Уста ж Христовы терпеливо немы.
Пусть Он не сходит в наши Вифлеемы,
Иль снова брызнет кровью до небес,
Затем, что душегубам Рим – что лес,
И милосердье держим на замке мы.
Мне не грозят роскошества обузы,
Ведь для меня давно уж нет здесь дел.
Я мантии страшусь, как Мавр – Медузы,
Но если бедность славой Бог одел,
Какие ж нам тогда готовит узы
Под именем своим иной удел?
Он не совсем понимал, о чем это, и попросил Андрея Вознесенского перевести заново, попонятней, посовременнее, что ли. А Вознесенский принялся переводить все сонеты. Шостакович не стал его ждать, написал музыку на тексты