Я боялась этих стихов. И вообще было уже все плохо. Я пыталась раздобыть Дмитрию Дмитриевичу какие-то лекарства, чем-то ему помочь, и ничего не выходило. И мне было ну совсем вообще ни до чего.
12. Последний раз в Ленинграде. Смерть
В мае 1975-го мы недолго жили в Репино, в нашем коттедже в Доме композиторов, он писал Альтовую сонату. И однажды вдруг сказал: «Хочешь, я тебе покажу дом моего детства и юности?» Я, конечно, хотела, села за руль, и мы поехали в Ленинград. Дмитрий Дмитриевич повез меня по тем местам, где была их квартира, где жила вся семья. По дороге он рассказывал мне про то время, когда отец еще был жив и они ссорились с матерью. И девочки, его сестры, были на стороне матери, а он на стороне отца. Отец ходил слушать хор в оперу Народного дома в Александровском парке и пару раз брал его с собой… Была весна, очень хорошие стояли погоды, и вдруг стало темно и пошел снег. И мы уезжали под этот черный снег из города, и это было как-то страшно и печально. И больше мы туда не приезжали.
Мы ходили на обследования в Кремлевскую больницу. Там был самый знаменитый рентгенолог Тагер. И вдруг он сказал, что лекарство, которое Дмитрий Дмитриевич принимает, помогло и что он больше не находит у него этой самой болезни, что вроде у него все прошло. Я перестала на какое-то время давать это лекарство. А потом снова надо было идти обследоваться. И когда мы второй раз пришли, сказали, что ничего поделать уже нельзя. Его положили в Кремлевскую больницу, и я помню, что там ему читала вслух журнал, где были опубликованы воспоминания дочери Марины Цветаевой, Ариадны Эфрон. Ее арестовали в 1939-м, она отсидела свое в ГУЛАГе на Севере, была на лесоповале, такая несчастная судьба. Ее воспоминания о матери очень хорошо написаны. Ему это было интересно и важно. Незадолго до этого он сочинил цикл романсов на стихи Цветаевой для контральто и фортепиано. И на финал выбрал стихотворение, посвященное Ахматовой, где Марина Ивановна назвала ее «музой плача».
Его сын Максим уже много лет был дирижером и должен был уезжать с оркестром на дальние гастроли. Он приходил к Дмитрию Дмитриевичу попрощаться. Я вышла из комнаты. Дмитрий Дмитриевич, может быть, понимал, что они больше не увидятся, в общем, он с Максимом попрощался.
В Кремлевке собрали огромный консилиум, человек двадцать. Пришли очень солидные на вид доктора и подтвердили, что ничего сделать нельзя. И я не понимала, как столько врачей, а помочь не могут.
Стояло жаркое московское лето. Нас перевели в реанимацию, она находилась на высоком этаже. У нас был там Чехов, я ему читала. У Чехова есть ужасный рассказ о солдате, который возвращается из армии домой, едет на пароходе и по дороге умирает. Он сказал: «Прочти мне этот рассказ». Я говорю: «Митя, ты будешь себя лучше чувствовать – я тебе прочту, не надо сегодня». – «Нет, сегодня прочти». И я ему читала этот рассказ. Потом к нему заходил кто-то из лечившихся там же пианистов… Оказывается, людям перед смертью становится легче. И мне показалось, что ему легче. Дмитрий Дмитриевич сказал: «Поезжай, привези мне почту. И возвращайся пораньше, мы будем смотреть футбол». Я ему в палату поставила маленький телевизор, тогда были такие маленькие. И вот я включила ему телевизор и поехала за почтой.
Когда я вернулась, меня встретил в коридоре очень испуганный врач и сказал, что Дмитрий Дмитриевич умер. Он умер за полчаса до моего прихода. Они ужасно все перепугались. Сказали, вы хотите с ним попрощаться – проходите в палату. Я вошла. Он был еще теплый, и лицо красное. Видимо, он задохнулся. Я там посидела, приехала санитарная машина из морга, его уложили и увезли туда. Я собрала вещи, села в машину и поехала домой. Был летний вечер, и никто, кроме меня, не знал, что Шостакович умер. Я ехала и думала, что хорошо бы так ехать и никогда никуда не приезжать. Но я приехала и сказала, что он умер. Позвонили сыну Максиму на гастроли, позвонили в Репино дочери Гале. Они стали все съезжаться. Потом у нас на даче начали собираться люди… И была огромная панихида в Большом зале консерватории, там было ужасно много народу. Похоронили Дмитрия Дмитриевича на Новодевичьем кладбище, где через одну могилу лежит его первая жена, Нина Васильевна Варзар. Там ему приготовили место, и там его похоронили.
Голоса
Из архива автора
Выдающаяся пианистка Елизавета Леонская училась в Московской консерватории с середины 1960-х. Ее рассказ о том, каким она запомнила Шостаковича в последние годы, я записала в 2018 году в Вене, где она теперь живет.
«Я была на генеральной репетиции его Четырнадцатой симфонии в Малом зале консерватории, когда Дмитрий Дмитриевич, запинаясь, говорил, что „вот он хотел выразить, понимаете ли, чтобы, говоря словами Николая Островского, что жизнь надо прожить не зря…“ Вынужденно произносил, явно мучаясь, какие-то идеологические штампы, которые не имели ровно никакого отношения к музыке и к тем музыкальным текстам, которые в его симфонии есть. Помню, я присутствовала на премьере в Большом зале его Пятнадцатой симфонии, и меня накрыло с головой, я просто в ней утонула. Ну и первое исполнение его Скрипичной сонаты, когда была сделана эта знаменитая фотография: Шостакович, Рихтер и Ойстрах со скрипкой как-то бочком выходят на поклоны из боковой двери на сцену Большого зала, смущенные и взволнованные, еще полные музыкой – я видела это своими глазами. Мы же были студентами консерватории в это время, мы играли его сочинения. Он был очень добр, он разрешал всем, кто хотел ему поиграть, приходить к нему домой. Я помню, как со скрипачом Олегом Каганом была у него в квартире, мы играли его Скрипичную сонату, и в какой-то части там бас длится очень долго. И, очевидно, он просто не был больше слышен. Он сказал мне: „Ударьте этот бас еще раз!“ И он никогда не критиковал! Он был страшно мил и очень скромен. „Ой, простите, я не смогу подать вам пальто, вы