Соколов посмотрел на эти усталые, озлобленные лица, освещенные адским светом плавильных печей. Он понимал их. Он сам был на грани. Но он также видел логику власти: война, фронт, нужно любыми средствами. Только средства эти превращали тыл в пороховой погреб. И он, инженер, чувствовал себя не просто специалистом, а часовщиком, пытающимся починить сложный механизм, который вот-вот взорвется у него в руках.
Часть V: Особняк Юсуповых. 10 февраля. Вечер.
В малой гостиной, где так недавно велись циничные разговоры, теперь царила атмосфера похорон. Юсупов, Дмитрий Павлович и еще несколько представителей высшей аристократии и генералитета (включая осторожно прибывшего бывшего военного министра Поливанова) сидели в глубоких креслах. На столе стоял не коньяк, а крепкий чай. Лица были напряженными.
— Итак, господа, резюмируем, — начал Юсупов. Его изящество сменилось холодной собранностью. — Новый министр внутренних дел, генерал Иванов, за неделю превратил МВД в филиал Ставки. Чистка, угрозы, военный режим. Дума получила «рекомендации» через своих председателей — не поднимать вопросов о чрезвычайных мерах. Пресса затыкается. В городе — аресты по малейшему подозрению. На фронте готовят наступление, которое, по мнению многих, — авантюра. Солдаты не хотят воевать. Рабочие на грани бунта. И над всем этим — наш монарх, который видит спасение только в ужесточении хомутa. Кто что скажет?
Генерал Поливанов, умный, осторожный, проговорил:
— Я знаком с Ивановым. Это не администратор. Это таран. Его послали ломать. И он будет ломать, пока что-нибудь не сломается — или система, или он сам. Проблема в том, что царь полностью ему доверяет. Он нашел в нем родственную душу.
— Или удобное орудие, — добавил Дмитрий Павлович. — Ники всегда искал, на кого переложить ответственность. Раньше это был Витте, Столыпин, потом… разные лица. Сейчас это генерал-палач. Он позволяет ему делать грязную работу, сохраняя для себя… что? Видимость необходимости? Мне его жаль. Но он ведет страну к пропасти.
— Может, стоит поговорить с ним? — предположил один из молодых князей. — Вскрыть глаза? Он же не монстр.
— Говорить? — Юсупов горько усмехнулся. — С кем? С человеком, который видит измену в каждой критике? Которому каждую ночь снятся кошмары о расстреле? Он в осаде. И в осаде он видит только два выхода: либо сдаться (что для него равносильно смерти), либо драться до конца. Мы для него теперь — либо союзники, которые безоговорочно поддерживают его курс, либо… потенциальные предатели.
Он помолчал, глядя на огонь в камине.
— Я получаю информацию. Готовится указ. О роспуске Государственной Думы, если она «препятствует работе правительства в военное время». А препятствием сочтут любое слово против. Затем — возможно, введение прямого военного управления в столицах. Нас, аристократов, начнут прижимать: контрибуции на нужды войны, принудительные займы. Тех, кто будет сопротивляться, — объявят «непатриотами». Скоро нам всем придется выбирать: либо молча подчиниться этой железной карусели, либо… искать способы остановить её. Но способы эти становятся всё более опасными.
В комнате повисло тяжелое молчание. Раньше они думали о заговоре ради спасения монархии от слабого царя. Теперь они боялись монархии сильного, но, как им казалось, сошедшего с ума царя. И боялись ещё больше того, что начнется, если этот царь падет под грузом созданной им же системы.
Часть VI: Александровский дворец. Детская половина. 12 февраля. Поздний вечер.
Николай приехал из Могилева на два дня. Он пытался провести время с семьей, но его мысли были далеко. За ужином он был рассеян, односложно отвечал на вопросы дочерей. Алексей, заметно окрепший, радостно рассказывал о новой модели корабля, но отец слушал вполуха.
После ужина он зашел в комнату к Алексею. Мальчик уже готовился ко сну.
— Папа, ты очень устал, — не спрашивая, а констатируя, сказал Алексей. Его глаза, большие и серьезные, смотрели на отца с беспокойством.
— Да, сынок. Очень.
— От твоей… железной работы?
— От всего сразу.
Николай сел на край кровати. Он хотел погладить сына по голове, но рука была тяжелой, как из свинца.
— Алексей, если бы… если бы тебе пришлось выбрать: сделать что-то очень жестокое, чтобы защитить тех, кого любишь, или не сделать этого и позволить им пострадать… что бы ты выбрал?
Алексей задумался. Это был недетский вопрос, и он отнесся к нему серьезно.
— Я… я не знаю, папа. Наверное, попытался бы найти другой способ. Не жестокий. Жестокость — она как болезнь. Заражает. Ты же сам говорил, что доспехи тяжелые. А если внутри них сам станешь железным… то потом уже не сможешь обнять маму или меня. Потому что железо холодное и колючее.
Николай сглотнул комок в горле. Простая, детская мудность резала правдой острее любых докладов.
— Ты прав, — прошептал он. — Но иногда… иногда кажется, что другого способа нет.
— Тогда, может, нужно, чтобы кто-то напоминал тебе, что внутри доспехов ты не железный, — сказал Алексей, беря отца за руку. Его ладонь была теплой и живой. — Я буду напоминать. Каждый день. Обещай, что будешь слушать.
— Обещаю, — солгал Николай, чувствуя, как его сердце разрывается на части. Он не мог слушать. Он должен был отдавать приказы, которые делали его всё более железным. Даже для него.
Он вышел из комнаты сына и направился в свои покои. В коридоре его ждала Александра. Её лицо было строгим, но в глазах читалась тревога.
— Ники, доктор Боткин просил меня поговорить с тобой. Ты теряешь вес. Ты не спишь. Твои нервы…
— Мои нервы — это последнее, о чем сейчас нужно думать, — резко оборвал он. — У меня через два часа совещание с Ивановым по телефону. Потом — изучение отчетов по снабжению. Потом…
— Потом ты упадешь! — в голосе Александры впервые прозвучала не твердая поддержка, а страх. — Ты не железный, Ники! Ты не можешь так! Ты сломаешься!
— А что я должен делать?! — выкрикнул он, и его голос сорвался, обнажив всю накопленную ярость и отчаяние. — Отменить приказы? Распустить гвардию? Вернуть воров-интендантов? Позволить эсерам готовить покушения? Или, может, сложить с себя власть и ждать, когда нас всех выведут в подвал? Скажи, Аликс, ты ведь мудрая! Скажи, что мне делать?!
Она молчала, глядя на него, и по её щекам катились слезы. Она не знала ответа. Её вера в силу, её поддержка жесткости разбивались о вид физически и душевно разрушающегося человека, которого она любила.
— Я не знаю, — тихо призналась она. — Я знаю только, что если ты умрешь сейчас, то всё было зря. Умри потом, после победы. Но сейчас… сейчас ты должен выжить. Хотя бы как человек. Хотя бы для