Он отвернулся, сжав кулаки. Его трясло от бессилия. Он стоял на капитанском мостике тонущего корабля, отдавая команды, которые, как он надеялся, могли его спасти. Но волны были слишком высоки, а корабль — слишком старым. И самый страшный шторм бушевал не снаружи, а внутри него самого.
Он прошел в кабинет, закрыл дверь. На столе ждали папки: доклад Иванова о первых результатах, сводки с фронта, телеграммы от союзников. И маленький, детский рисунок — рыцарь в доспехах, приколотый к стене. Николай сел, взял голову в руки. Наступила ночь, но спать он не будет. Он будет работать. Потому что остановиться — означало признать поражение. А поражение для него теперь было синонимом той самой, увиденной во сне, смерти. Только теперь он начинал понимать, что умирать можно по-разному. И некоторые виды смерти были страшнее пули в подвале Ипатьевского дома.
Глава восьмая: Край
Часть I: Таврический дворец. 15 февраля 1917 года. Утреннее заседание.
Зал заседаний Государственной Думы, с его высокими белыми колоннами и полукруглыми рядами кресел, в тот день напоминал не парламентскую трибуну, а поле боя перед атакой. Воздух был густым от напряжения, тревоги и запаха дешевого табака. Депутаты не перешептывались, как обычно. Они сидели, выпрямившись, с напряженными лицами, глядя на трибуну, где председательствовал Михаил Родзянко. Его могучая фигура казалась сегодня особенно массивной, а лицо — багровым от сдерживаемого гнева и страха.
На столах перед депутатами лежали свежие, пахнущие типографской краской экземпляры «Правительственного вестника». В них был опубликован указ за подписью генерала Иванова, фактически ставивший под контроль МВД все собрания более чем пяти человек и запрещавший «любые публичные высказывания, подрывающие доверие к военным и гражданским властям». Это был уже не намек, а прямой удар по свободе слова. Но это была лишь последняя капля. За месяц «работы» Иванова в Петрограде было арестовано более двухсот человек по политическим мотивам, закрыто три газеты, а остальные были загнаны в жесткие рамки. По городу ходили слухи о пытках в застенках Охранного отделения.
— Господа члены Государственной Думы! — прогремел бас Родзянко, заглушая гул. — Ситуация более не терпит молчания! Мы собрались здесь не по воле случая, а по велению долга! В то время как доблестная армия готовится к решающим боям, в тылу творятся дела, позорящие имя России! Под предлогом военной необходимости уничтожаются последние остатки законности! Произвол и насилие возведены в ранг государственной политики!
Он вытер платком лоб и продолжил, понизив голос, но от этого его слова звучали ещё весомее:
— Сегодня на рассмотрение Думы выносится декларация, подписанная фракциями кадетов, октябристов, прогрессистов и трудовиков. В ней мы, избранники народа, требуем немедленной отставки министра внутренних дел генерала Иванова, действия которого ведут к развалу страны и дискредитируют верховную власть! Мы требуем отмены незаконных указов, восстановления свободы печати и неприкосновенности личности! Мы заявляем, что Дума не может оставаться безучастным наблюдателем, пока страну душат петлей чрезвычайщины!
Зал взорвался аплодисментами, криками «Правильно!», «Долой палачей!». Левые эсеры и социал-демократы, которых осталось немного после арестов, вскочили с мест, выкрикивая уже лозунги против самой войны и монархии. Но даже многие правые, октябристы, сидели мрачно и молчаливо кивали. Их тоже задели: урезаны кредиты, арестованы знакомые промышленники, их собственные привилегии оказались под угрозой.
На трибуну поднялся Павел Милюков. В его руках была не речь, а тот самый текст декларации. Его голос, обычно сухой и аналитический, сегодня звучал с непривычной страстью.
— Господа! Мы стоим перед выбором: либо мы — законодательное учреждение империи, либо мы — собрание манекенов для одобрения любых, даже самых безумных действий! Генерал Иванов — это не министр, это сапог, поставленный на горло России! Его методы — методы Чингисхана, а не европейского государства XX века! Он разрушает то, что должно спасать! Под его началом Министерство внутренних дел превратилось в застенок! И мы, зная это, молчали, ссылаясь на военное время! Но есть предел! Наш долг — сказать «нет»! И сказать это громко, чтобы услышали в Царском Селе, чтобы услышали в окопах, чтобы услышала вся страна!
Дебаты бушевали несколько часов. Даже самые осторожные понимали — это точка невозврата. Принятие декларации будет прямым вызовом царю. Но и молчать было уже нельзя. Когда поставили на голосование, результат был ошеломляющим: «за» — подавляющее большинство. Дума, этот вечно колеблющийся, раздробленный орган, впервые за годы войны выступила единым фронтом против власти. Декларация была принята. Её текст немедленно отправили в редакции газет (которые побоялись его публиковать, но он тут же разошелся в списках) и, конечно, телеграфом — председателю Совета министров князю Голицыну для передачи государю.
Родзянко, бледный, но с горящими глазами, объявил перерыв. Он понимал, что только что подписал приговор если не себе, то, как минимум, Думе в её нынешнем виде. Но иного выхода он не видел.
Часть II: Кабинет министра внутренних дел. Тот же день. Вечер.
Генерал Иванов не кричал. Он сидел за своим новым, огромным столом в кабинете министра и медленно, с выражением глубокого презрения, читал телеграфную ленту с текстом думской декларации. Рядом стоял его адъютант, капитан Орлов, и начальник Петроградского охранного отделения Климович.
— «…действия, позорящие имя России… методы Чингисхана… застенок…» — цитировал Иванов вслух своим хриплым голосом. — Красиво пишут, черти сидоплюи. А кто снаряды для фронта делает? Кто порядок наводит? Они? Нет. Это мы. А они болтать умеют. Мешать.
Он отложил ленту.
— Капитан Орлов, ваше мнение как юриста? Можем ли мы арестовать их всех за государственную измену? За подрыв боевого духа армии?
Капитан Орлов, молодой, но уже с жестким взглядом, ответил четко:
— С точки зрения Положения о чрезвычайной охране и законов военного времени — можем, ваше превосходительство. Декларация содержит призывы к неповиновению властям. Но… арестовать весь состав Думы — это беспрецедентно. Может вызвать взрыв.
— Взрыв мы задавим, — равнодушно сказал Иванов. — Но вы правы. Бесполезно. Их слова — уже яд. Нужно лишить их трибуны. Климович, список самых активных, тех, кто эту декларацию составлял и особенно рьяно выступал.
Климович, похожий на сытого хорька, немедленно вытащил из портфеля бумагу.
— Родзянко, Милюков, Шингарев, Некрасов, Керенский (эсер, но пока ещё депутат)… всего около двадцати фамилий.
— Хорошо. Завтра утром, к открытию заседания, у входа в Таврический дворец. Тихая операция. Пригласить «для дачи объяснений». Не всех сразу, чтобы не создавать толпы. Первых пятерых из этого списка. Если пойдут добровольно — хорошо. Если нет — применить силу. Без шума. А потом… — Иванов посмотрел в окно, на темнеющее небо, — потом