Пуанкаре был более прям: «Ваше Величество, французское правительство крайне обеспокоено распространением в некоторых российских политических кругах идей о преждевременном мире. В момент, когда германский зверь получил, наконец, сокрушительный удар от русского меча, любать talk of peace является ударом в спину Франции. Мы рассчитываем на вашу железную волю, чтобы подавить такие настроения и продолжить совместное наступление до полного разгрома врага».
Николай отложил телеграммы. Его лицо исказила гримаса бешенства и горькой усмешки. Они боялись. Боялись, что Россия, истекая кровью, выйдет из игры. И они требовали от него продолжать гнать его солдат на убой. А эти «некоторые круги»… Он прекрасно понимал, кто это. Остатки Думы. Либералы. Те, кого он не добил окончательно.
В этот момент вошел дежурный адъютант с новой телеграммой. От Иванова. Кратко и ясно: «Перехвачено и предотвращено распространение антигосударственного обращения группы бывших депутатов к иностранным державам с призывом к миру. Все подписавшиеся арестованы. Ожидаю указаний по мере пресечения. Иванов».
Так вот оно как. Не просто «высказываются». Прямое обращение к союзникам. Измена. В самый критический момент. Николай сжал кулаки так, что костяшки побелели. Его первым порывом было приказать Иванову устроить показательный процесс и расстрелять всех, как изменников родины. Но что-то остановило его. Может, память о глазах раненых в госпитале. Может, усталость. Может, понимание, что это только подольет масла в огонь.
Он сел за стол и начал диктовать телеграммы.
Первая — королю Георгу и президенту Пуанкаре: «Россия верна союзу. Все разговоры о мире — провокация внутренних врагов, которым не будет пощады. Русская армия будет выполнять свой долг до конца. Ждем такой же решимости от союзников на Западном фронте».
Вторая — генералу Иванову: «Арестованных содержать в строгой изоляции. Никаких публичных процессов пока. Жду подробного доклада. Сохраняйте максимальную бдительность. Любые новые попытки — пресекать на корню».
Он не дал волю гневу. Он снова выбрал холодную, расчетливую жестокость. Изоляция, а не расстрел. Чтобы не делать мучеников. Чтобы не отвлекать внимание от фронта. Но чтобы и у врагов не осталось иллюзий.
Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Перед ним снова стояли образы: капитан Свечин с его правдивым докладом, умирающий Дед, хрипящий Яновский, искалеченный Захаров… И над всем этим — алый клин на карте, который надо было удержать любой ценой. Ценой, которую он теперь знал в лицо. Ценой, которая давила на него тяжелее любого сна о подвале. Он спас себя и свою семью от одной смерти. Но чтобы сделать это, он обрек на смерть и страдания тысячи других. И теперь должен был идти по этому пути до конца. Потому что остановиться — означало признать, что все эти смерти были напрасны. А этого он допустить не мог. Никогда.
Глава двенадцатая: Итоги лета
Часть I: Фронт. 20 июня 1917 года.
Конец июня принес долгожданную передышку. Немецкие контрудары, стоившие русским войскам десятков тысяч жизней, постепенно выдохлись. Не из-за нехватки сил или воли у противника, а из-за стратегической необходимости: на Западе наступление Нивеля, хоть и с огромными потерями, всё же сковало германские резервы. К тому же австро-венгерская армия, потрёпанная до предела, демонстрировала признаки полного разложения — участились случаи дезертирства и даже братания на отдельных участках.
Тарнопольский выступ стабилизировался. Это была не линия, а скорее глубокий, окровавленный мешок, удерживаемый из последних сил. Но он удерживался. Русские знамёна стояли в Галиции там, где их не было с 1915 года. Это была не сокрушительная победа, не «русский Верден», как мечтали в Ставке. Это была тяжёлая, кровавая, стоившая невероятных жертв оперативная победа. Тактический успех стратегического значения.
Капитан Свечин, получивший за оборону высоты под Золочевом орден Святого Георгия 4-й степени и звание подполковника, обходил новые позиции своего батальона. Это были уже не окопы, а скорее укреплённая полоса на захваченной территории. Солдаты, измождённые, но с каким-то новым, твёрдым выражением в глазах, копались в земле. Страх перед расстрелом сменился усталой гордостью выживших и горькой скорбью по погибшим. Обещание царя о земле, подкреплённое реальными бумагами, которые уже отправили в тыл семьям некоторых героев, работало. Оно не отменяло усталости и тоски по дому, но давало ту самую «надежду на конец», о которой Свечин говорил государю.
Возле пулемётного гнезда сидел унтер Захаров, теперь уже на костылях, но отказавшийся от эвакуации в глубокий тыл. Он приехал из госпиталя, чтобы «проведать ребят». Рядом с ним, с загипсованной рукой, был Петя, также вернувшийся в строй, но уже в качестве связного.
— Ну что, подполковник, — хрипло сказал Захаров, — отстояли, значит, кусок чужой земли. Теперь нам за свою воевать?
— Теперь нам держать то, что завоевали, — поправил Свечин. — Чтобы было что на стол переговоров положить, когда время придёт.
— Переговоров? — удивился Петя. — А разве мы не на Берлин?
Свечин посмотрел на юношу, на его ещё не утратившее юношеской горячности лицо.
— На Берлин пойдёт тот, у кого больше сил и снарядов останется после всей этой мясорубки, — устало сказал он. — А наша задача — сделать так, чтобы у нас эти силы ещё были. Царь своё слово сдержал. Землю дал. Теперь дело за дипломатами. Если, конечно, — он понизил голос, — их там, в Петрограде, не пересажают все до одного.
Он знал о слухах про аресты в столице. Солдатская почта работала безотказно. И знал, что многие в окопах, получив свои «десятины», начинали смотреть на царя уже не как на далёкого батюшку-царя, а как на строгого, но справедливого хозяина, который свои обещания исполняет. Эта новая, приземлённая легитимность, выкованная в огне наступления и скреплённая земельными наделами, была куда прочнее прежней, мистической. Но и хрупче. Одно дело — дать землю героям. Другое — накормить всю голодную, измученную войной страну.
Часть II: Петроград. Особое присутствие Правительствующего Сената. 25 июня.
Процесс над «группой бывших народных представителей, обвиняемых в государственной измене в военное время» проходил при закрытых дверях. Но его ход и приговор стали достоянием гласности — строго дозированно, через официальные «Правительственные ведомости». Власть не нуждалась в мучениках. Ей нужен был показательный урок.
Зал суда, мрачный и торжественный, с портретами императоров, был почти пуст. На скамье подсудимых сидели семеро человек: Павел Милюков, несколько видных кадетов и октябристов. Они выглядели уставшими, но не сломленными. Милюков, в своём неизменном строгом костюме, с холодной