Обвинение, которое огласил военный прокурор, было составлено виртуозно: не «критика правительства», а «обращение к иностранным державам с призывом к сепаратным действиям, подрывающим единство союзников и боевой дух армии в решающий момент наступления». Фактически — шпионаж в пользу врага. Доказательства — само обращение, перехваченные телеграммы, показания свидетелей о «пораженческих настроениях» в их кругах.
Защита пыталась говорить о свободе слова, о праве на своё мнение, о том, что обращение было призывом не к сепаратному миру, а к активизации дипломатии союзников. Но её голос тонул в казённом, неумолимом ходе процесса. Судьи, суровые сановники в мундирах, слушали, не проявляя эмоций.
В последнем слове Милюков, отказавшись от услуг адвоката, поднялся. Его голос, обычно сухой, звучал с достоинством и глухой горечью:
— Господа судьи! Меня обвиняют в измене. Но измена — это когда действуешь против интересов своей страны. Всю свою жизнь я служил России как учёный, как политик, как гражданин. Я и мои товарищи, увидев, что страна истекает кровью, а победа, купленная такой ценой, может быть утрачена из-за непосильного напряжения, попытались указать на иной путь. Путь разума и дипломатии. Мы обращались не к врагу, а к союзникам. Мы хотели прекратить бойню. Если это измена, то что же тогда патриотизм? Слепое послушание, ведущее к гибели нации? История рассудит, кто из нас был прав. А вашего приговора я не боюсь. Ибо совесть моя чиста.
Приговор был оглашён на следующий день: лишение всех прав состояния, ссылка на вечное поселение в Сибирь. Не расстрел. Не каторга. Ссылка. Жёстко, но не кровожадно. Царь, утверждая приговор, заменил «вечное поселение» на «сроком на десять лет». Он проявил «милосердие», о котором тут же трубили все подконтрольные газеты. Посыл был ясен: критика власти равносильна измене, но Государь милостив к заблудшим. Общество, ещё пребывавшее в эйфории от военных успехов, восприняло это по-разному. Кто-то возмущался произволом. Но многие, особенно средний класс, уставший от хаоса и жаждавший порядка, вздохнули с облегчением: «Наконец-то навели порядок и с болтунами. Сейчас не время для разговоров».
Генерал Иванов, наблюдавший за процессом из своей ложи, остался доволен. Враг обезглавлен и дискредитирован. Страх перед всевидящим оком МВД достиг новых высот. Но в его холодных глазах не было торжества. Была лишь удовлетворённость хорошо выполненной работой. Он уже составлял списки следующей очереди — тех, кто мог попытаться поднять голову после этого удара.
Часть III: Царское Село. Кабинет императора. 30 июня.
Летний вечер. Сквозь открытое окно кабинета доносился запах скошенной травы, цветущих лип и далёкий, едва уловимый гул города. Николай стоял у окна, держа в руках итоговую сводку Ставки. Потери: убитыми, ранеными, пропавшими без вести — более трёхсот тысяч человек. Территориальные приобретения: выступ глубиной до 40 километров по фронту около 100. Стратегический результат: австро-венгерская армия окончательно потеряла боеспособность, германское командование вынуждено держать на Востоке значительные силы, что облегчило положение союзников на Западе. Это была победа. Дорогая, страшная, но победа.
Дверь открылась. Вошла Александра. Она была спокойна, величава, в её глазах светилось торжество пророка, чьё предсказание сбылось.
— Ники, — сказала она тихо. — Ты это сделал. Ты спас Россию. Ты доказал всем.
— Я залил Россию кровью, Аликс, — так же тихо ответил он, не оборачиваясь. — И купил этим кусок земли и передышку.
— Ты вёл её как должно! Как сильный царь! Смотри: фронт держится. Враги внутренние посрамлены и наказаны. Народ с тобой. Армия тебе верит. Твой сон… он больше не повторится. Ты изменил судьбу.
Николай наконец повернулся к ней. Его лицо было непроницаемым, но в глубине глаз таилась такая усталость, что даже Александра дрогнула.
— Судьбу? — он усмехнулся. — Я отодвинул одну судьбу, чтобы столкнуться с другой. Теперь у меня есть армия, которая ждёт мира и земли. И есть тыл, который держится на страхе и обещаниях. И есть я… — он сделал паузу, — который каждую ночь видит не тот подвал, а лица. Лица тех, кому я вручал бумаги на землю в госпитале. Или тех, кому вручить было уже нечего. Я стал тем, кем должен был стать. Железным. Но, Аликс, железо имеет свойство ржаветь изнутри. От крови.
Александра подошла к нему, взяла его руки в свои. Её пальцы были холодными.
— Это цена власти. Цена спасения. Ты нёс этот крест, и ты нёс его достойно. Теперь нужно идти дальше. Закрепить успех. Закончить войну с победой. А потом… потом ты сможешь быть милостивым. Ты сможешь простить, помиловать, построить новую Россию. Но сначала нужно добить врага. И внутри, и снаружи.
Он смотрел на неё, на эту женщину, которая была его самой верной союзницей и самым страшным искушением — искушением абсолютной, ничем не ограниченной властью. Она верила в это. Искренне. И часть его верила вместе с ней.
— Я поеду в Ставку через неделю, — сказал он, высвобождая руки. — Нужно готовить планы на осень. И… нужно подумать о следующих шагах. О земельной реформе. Хотя бы для солдат. Чтобы они знали, за что воевали.
— Это мудро, — кивнула Александра. — Но осторожно. Нельзя обещать слишком многому. Порядок прежде всего.
Она вышла, оставив его одного. Он снова подошёл к окну. Где-то там, за парком, в своих покоях, был Алексей. Мальчик, который спрашивал, не становлюсь ли я другим. Николай не решался пойти к нему. Он боялся того вопроса, который мог прозвучать снова. И боялся того, что не сможет на него ответить.
Часть IV: Детская половина. Та же ночь.
Алексей не спал. Он сидел в кровати, при свете ночника, и что-то чертил карандашом на листе бумаги. Когда дверь тихо открылась и вошёл отец, он не удивился.
— Я знал, что ты придёшь, папа.
— Почему? — Николай сел на край кровати.
— Потому что сегодня важный день. Я слышал, как мама говорила с фрейлиной. Война почти выиграна. Врагов наказали. Значит, твоя железная работа… она закончилась?
Николай взглянул на рисунок. На нём был всё тот же рыцарь. Но теперь доспехи на нём были не просто тяжёлыми, а покрытыми какими-то тёмными пятнами. И лицо под забралом было не видно.
— Не закончилась, Алешенька. Она… изменилась. Теперь нужно не ломать, а строить. Но строить, всё ещё нося эти доспехи.
— А ты снимешь их когда-нибудь? — спросил мальчик, глядя отцу прямо в глаза.
— Я… не знаю. Возможно, они уже приросли. — Николай опустил голову. — Я сделал много страшного, сынок. Чтобы защитить тебя, маму, сестёр. Чтобы спасти Россию от хаоса. Но иногда мне кажется, что я спасал её, превращая в нечто… чудовищное. И