Алексей долго молчал, разглядывая отца. Потом он протянул ему рисунок.
— Смотри. Я тут подумал. Рыцарь — он может быть железным снаружи. Но внутри у него должно быть сердце. И оно должно оставаться живым. Даже если его защищает железо. Ты говорил, что для нас ты всегда будешь папой. Значит, твоё сердце живо. Оно просто… очень устало и болит.
Николай взял рисунок. Его рука дрогнула. Эти детские слова, эта простая метафора ранили его сильнее любых докладов о потерях. В его глазах выступили слёзы. Он не плакал с той ночи, когда сидел у ног Александры.
— Оно болит, Алешенька. Очень. За каждого убитого солдата. За каждого сосланного. За каждый страх, который я посеял.
— Тогда, может, теперь, когда ты победил, ты можешь начать его лечить? — спросил Алексей. — Не снимая доспехов, но… давая лекарство и другим? Тем, кто пострадал? Чтобы и у них перестало болеть?
Простая детская логика милосердия. Победа даёт право не на новую жестокость, а на милость. Николай смотрел на сына, и впервые за долгие месяцы в его душе, закованной в железо, что-то дрогнуло. Не слабость. Не отказ от пути. А понимание, что путь этот может иметь не только одно направление — к ужесточению. Что сила, завоёванная в бою, может быть использована не только для подавления, но и для исцеления. Хотя бы частичного.
— Ты мудрый не по годам, — прошептал Николай, обнимая сына. — Я попробую. Обещаю, что попробую.
Он уложил Алексея, погасил свет и вышел. В коридоре он остановился, прислонившись к стене. В нём шла борьба. Железный царь, выкованный кошмарами и необходимостью, требовал идти дальше по пути силы, закрепить победу новыми репрессиями, раздавить всех, кто шевельнётся. Но голос сына, голос той самой человечности, которую он боялся потерять, говорил о другом. О милосердии. Об исцелении.
Он не знал, кто победит в этой внутренней борьбе. Но он знал, что у него теперь есть не только кошмар подвала как ориентир. У него есть этот разговор. И рисунок рыцаря с живым сердцем внутри железных лат. Это был его новый компас. Ненадёжный, хрупкий, но единственный, который мог вывести его из тьмы.
Часть V: Эпилог. Петроград. 1 июля 1917 года.
Утро было ясным, солнечным. На Дворцовой площади выстроились для парада части Петроградского гарнизона, в том числе и гвардейские полки, вернувшиеся с фронта. На трибуне, установленной перед Зимним дворцом, стоял Николай II.
Он был в парадном мундире, при всех орденах. Но народ, собравшийся на площади, отмечал не блеск регалий, а другое: его осанку, его лицо. Оно было строгим, но не жестоким. Уставшим, но не сломленным. И когда он начал говорить, его голос, усиленный репродукторами, звучал твёрдо, но без привычной уже металлической ноты.
— Воины! Граждане! Сегодня мы празднуем не просто военную победу. Мы празднуем торжество русской воли, русской стойкости!.. — Он говорил о подвиге солдат, о единстве нации, о долге перед павшими. И затем произнёс слова, которых от него не ждали: — …Великие жертвы, принесённые Россией, обязывают нас к великой мудрости. Скоро, с Божьей помощью, настанет час мира. Мира достойного, который скрепит нашу победу. И в преддверии этого мира я объявляю: все солдаты, награждённые за храбрость в летних боях, а также семьи павших героев, будут наделены землёй по особому указу. Это — первый шаг к возрождению России. К возрождению, в котором будет место и порядку, и справедливости, и милосердию!
В толпе пронёсся сначала недоуменный гул, а потом — взрыв аплодисментов. Солдаты, стоявшие в строю, вытянулись ещё прямее. В словах царя была не только сила, но и обещание. Обещание того, что пролитая кровь не была напрасна. Что железная рука, спасшая страну, теперь откроется, чтобы дать награду.
На балконе британского посольства сэр Джордж Бьюкенен наблюдал за происходящим вместе с военным атташе.
— Удивительная метаморфоза, — заметил атташе. — Месяц назад он громил всех и вся. А сегодня говорит о милосердии.
— Он не стал мягче, — задумчиво ответил Бьюкенен. — Он стал умнее. Он понял, что одной силой нельзя править вечно. Особенно после такой войны. Он даёт надежду. И надежда — страшное оружие. Иногда страшнее страха.
В толпе, у Гостиного двора, стоял инженер Соколов. Он слушал речь и чувствовал сложную смесь эмоций: облегчение, осторожную надежду и глубокую усталость. «Начало возрождения»… Хотелось верить. Но он помнил и ночные облавы, и кровь на снегу, и страх в цехах. И понимал, что путь назад, к нормальной жизни, будет долгим и трудным. Если он вообще возможен.
В своём особняке князь Юсупов, слушая трансляцию по телефону (такую услугу теперь предоставляли самым важным персонам), усмехнулся.
— Милосердие, — проговорил он. — Интересный тактический ход. Страх устал. Пора дать немного мёда. Но пчеловод-то остался прежним. С тем же железным сердцем и ульем, полным жал.
Николай, закончив речь, отдал честь войскам и скрылся во дворце. Его ждала работа. Переговоры с союзниками о мире. Планы земельной реформы. Борьба с инфляцией и разрухой. И постоянная, изматывающая борьба с самим собой — с тем железным царём, которого он создал, чтобы выжить. Он спас империю от немедленного краха. Но спас ли он её душу? И свою собственную?
Он подошёл к зеркалу в своём кабинете. В отражении смотрел на него человек с седыми висками, с глазами, в которых жила глубокая, неизлечимая усталость, но и твёрдая решимость. Железный царь. Но теперь, возможно, царь, который помнил, что внутри доспехов должно биться живое сердце. Пусть израненное. Пуста усталое. Но живое.
Он повернулся к столу, где лежала карта России. Не фронтовая, а обычная. Огромная, многострадальная, вынесшая невероятное напряжение страна. Теперь ему предстояло править ею не в огне войны, а в грозовой, неустойчивой тишине преддверия мира. С железной волей. И с новой, хрупкой надеждой на то, что этой воли хватит не только чтобы сломать, но и чтобы построить. Хотя бы что-то.
Глава тринадцатая: Мир, какой он есть
Часть I: Ставка, Могилев. 10 июля 1917 года.
Война ещё не была официально окончена, но её пружина, сжатая до предела, наконец-то начала распрямляться. На Западном фронте, после колоссальных потерь в «Наступлении Нивеля», установилось хрупкое затишье. Германская империя, одновременно воюющая на два фронта и задыхающаяся от британской морской блокады, впервые заговорила о возможности мирной конференции через нейтральные страны. В Ставке это знали из шифрованных депеш МИДа и донесений разведки.
Кабинет Верховного Главнокомандующего был завален уже не оперативными картами, а документами иного рода: проектами мирных договоров, экономическими