— С потерями? — взорвался Щербатов. — Наши потери недопустимы! Мы должны апеллировать к Государю! Напомнить ему о долге перед теми, кто веками служил престолу! Он окружён проходимцами вроде этого генерала-палача Иванова и либеральными юристами! Надо дойти до него!
— А если он не услышит? — тихо спросила пожилая графиня, фамилию которой боялись произносить вслух. — Он ведь изменился. Он… железный. Он не тот мягкий Ники.
Наступила тягостная пауза. Все чувствовали эту перемену. Царь, которого они привыкли видеть слабым, зависимым от мнений, теперь был фигурой иного масштаба. Он выиграл войну, которую они проигрывали. Он сломал хребет внутренней смуте, которой они боялись. Его авторитет, основанный на крови и победе, был сейчас колоссален. Идти против него в лоб было самоубийством.
— Тогда, — сказал князь Львов, — нужно действовать через Государственный Совет. Там у нас большинство. Затягивать утверждение указа, вносить поправки, требовать щедрой, реальной, а не бумажной компенсации, растянуть процесс на годы. Дать время. Время — наш союзник. Эйфория мира пройдёт, солдаты разойдутся по домам, и страсти улягутся. А мы за это время… найдём другие рычаги влияния.
Это была программа консервативного саботажа. Не бунт, не заговор, а тихая, бюрократическая война на истощение. Они были готовы сдать часть, чтобы спасти целое. Но в глубине глаз многих присутствующих читалась и другая, более тёмная мысль: а что, если этот «железный царь» решит, что они — лишнее звено в его новой России? Что если Иванов получит приказ навести порядок и в их усадьбах? Страх, который они прежде испытывали за свои имения от призрака революции, теперь исходил от самого трона.
Часть III: Смоленская губерния, станция Гжатск. 15 августа.
Демобилизация была стихийным бедствием, принятым за благо. Эшелоны, месяцами везшие на запад пополнение, теперь текли в обратном направлении, переполненные до невозможности. Станция Гжатск была одним из узлов, где этот человеческий поток выплёскивался на землю, чтобы растечься по деревням и весям.
Картина была одновременно и радостной, и удручающей. Составы, больше похожие на скотские вагоны, раскрывали свои двери, и из них высыпались, спрыгивали, выползали люди. Солдаты в грязных, пропылённых шинелях, с тощими вещмешками за спиной, а часто и с оружием — винтовки списывали небрежно, многие уносили их с собой «на память» или для защиты. Лица — уставшие, загорелые, часто испитые. Кого-то встречали родные с криками и слезами. Кто-то, не найдя встречи, угрюмо плелся прочь, на свой страх и риск.
Среди этой толчеи выделялась группа человек в двадцать. Это были не местные. Они стояли тесным кругом вокруг своего бывшего унтера, а теперь, по сути, атамана — бородатого, хмурого мужика с георгиевской ленточкой на гимнастёрке. Унтер, по кличке «Грач», тыкал пальцем в потрёпанную газету.
— Читано? «Земельный указ готовится». Готовится, б…! А мы тут стоим, как пни! Домой? А домой на что? На шею родителям садиться? Землю обещали — давайте землю! А не бумажки, которые готовятся!
— Верно, Грач! — поддержали его. — Нас обманули!
— Кто обманул? Царь слово дал! — возразил молодой парень.
— Царь-то дал, а бояре выполнять не хотят! — мрачно сказал Грач. — Слыхал я в эшелоне от умного человека. В Питере баре митингуют, землю отдавать не хотят. Значит, братцы, ждать нечего. Надо по-свойски.
Они были не бандитами, а просто отчаявшимися, озлобленными людьми, сбившимися в стаю для взаимной защиты и добычи пропитания. Их «по-свойски» означало — идти в ближайшее село, найти самого богатого мужика или мелкого помещика и «попросить» хлеба, а то и чего покрепче. А сопротивление… ну, они же фронтовики, они умеют.
Такие группы, большие и малые, становились бичом центральных губерний. Это была стихийная, анархическая сила, рождённая войной и разрушением всех привычных устоев. Они не слушались ни царя, ни помещика. Они слушались только своего голода, своей усталости и своего вожака. И генерал Иванов со всей его агентурой был бессилен отследить каждую такую ватагу, рассыпавшуюся по бескрайним русским дорогам.
Часть IV: Зимний дворец. Зелёная гостиная. Приём депутации Государственного Совета. 18 августа.
Это было первое открытое столкновение нового, победительного курса царя со старой, консервативной элитой в её самом респектабельном обличье. Николай принял депутацию в небольшой, но роскошной гостиной, обитой штофом цвета морской волны. Он сидел в кресле, депутация из пяти человек, во главе с тем самым князем Щербатовым, стояла перед ним. Николай был в сюртуке, без орденов, лицо его было спокойным и непроницаемым.
— Ваше Императорское Величество, — начал Щербатов с почтительным, но твёрдым поклоном. — Мы, верные ваши слуги, члены Государственного Совета, дерзаем обратиться к вам в час, от которого зависит будущее устоев империи. Речь идёт о проекте земельного указа.
— Говорите, князь, — разрешил Николай, слегка кивнув.
— Ваше Величество! Законность и неприкосновенность частной собственности — краеугольный камень любого цивилизованного государства. Предлагаемый указ… он подрывает этот камень. Он сеет смуту в умах, поощряет низменные инстинкты черни. Мы понимаем ваше желание наградить героев. Но нельзя награждать одних, разоряя других — тех, кто столетиями верой и правдой служил престолу и кормил страну. Мы умоляем вас: остановите этот губительный проект. Найдите иной путь. Военная пенсия, денежные выплаты, освоение казённых земель в Сибири — но не грабёж законных владельцев!
Он говорил страстно, искренне. За ним стояла многовековая традиция, уверенность в своей правоте. Остальные члены депутации согласно кивали.
Николай слушал, не перебивая. Когда Щербатов закончил, в комнате повисла тишина.
— Законность, — тихо произнёс Николай. — Вы говорите о законности, князь. А что такое закон? Это воля государя, оформленная для блага подданных. Три года назад моей волей были призваны под знамёна миллионы. Они шли на смерть, исполняя закон. Они проливали кровь. И я дал им слово. Слово царя. Теперь вы предлагаете мне это слово нарушить? Ради сохранения ваших законных, как вы говорите, владений?
Его голос не повышался, но в нём зазвучала та самая сталь, которая заставила содрогнуться министров в Малахитовом зале.
— Но, Ваше Величество, есть и другие законы…
— Есть высший закон — долг государя перед народом, — перебил его Николай. — Народ заплатил за победу. И он получит свою плату. Указ будет подписан. Земли будут отчуждены с справедливой компенсацией. Государственный Совет может вносить поправки в механизм выкупа и распределения. Но сам принцип — незыблем. Армия, которая принесла нам мир, должна получить землю. Это не просьба.